Мне было плохо. Я успел прикипеть к тому, что от меня ускользало, утекало сквозь пальцы, несмотря на все мои самые нежные поцелуи и неутомимые попытки понять причину. В любви всегда есть что-то от детства, от нашего детства. И моя сердечная механика работала иногда до обидного просто, банальный невроз просвечивал со всех сторон. С этой точки зрения, я был выгодным устройством, чтобы сэкономить на сеансах психоанализа. Я всей душой стремился к тому, чего прежде был лишен. Но с Ирис это представлялось проблематичным. Ну да, она была рядом, улыбалась, ела, спала, слушала меня и Романа, но не вся целиком. Некая часть ее была не с нами, постоянно пребывая в высших сферах того независимого мира, что связан с творчеством. Временами она прямо-таки изводила нас приступами дурного настроения, и тогда я ненавидел ее за то, что она все портит. Меня все чаще посещала мысль, что писательство — это своего рода отмазка, чтобы на законных основаниях доводить окружающих до белого каления. Я уважал ее желания, но постепенно начал от нее отдаляться, все больше и больше, так что сегодня я смотрю на Ирис с ностальгической нежностью и печалью по несбывшемуся. В последнее время она словно вернулась ко мне, повторяя: «Ты так нужен мне, Фриц! Мне так нужна твоя надежность!» Но я смотрел на нее как на чужую, да она уже и стала мне чужой; я даже тело ее успел забыть. Оно превратилось в нечто зыбкое, в воспоминание, в полустершуюся фотографию. Тем первым летом в Бретани Ирис шептала мне: «Давай трахаться, еще и еще, как будто нас не существует». Я не очень понимал, что она имеет в виду, но, видимо, все делал правильно, потому что она стонала от удовольствия. Не существовать — это у меня здорово получалось. Иногда, в пылу объятий, мне случалось выдохнуть ее имя, но она тут же меня обрывала:
— Никогда не произноси мое имя, когда мы обнимаемся!
— Так кто же вы, мадемуазель? — отвечал я, потому что в ту пору нашей любви у меня еще сохранялось чувство юмора.
Я не собирался отступать без борьбы. Нет уж, просто так я не сдамся. Больше всего на свете я боялся все потерять. И предпринимал все новые и новые попытки вдохнуть жизнь в пораженный гангреной организм нашего брака. Приправлял макароны паприкой, каждый день покупал розы, преувеличенно громко смеялся — одним словом, вкладывал в дело всю душу. Нужно очень много любви, чтобы уверенно носить костюм современного супергероя — того, кто спасает замирания сердца от пошлости будней. Но что такое будни, как не машина по уничтожению минут? Почему мои шутки перестали смешить Ирис? Почему она все чаще смотрела на меня с пренебрежением, как на мелкого служащего «Ларусса»? Почему, недовольная своей якобы загубленной жизнью, пыталась сделать из меня козла отпущения? Так много «почему», хотя ответ очевиден. Мы не подходили друг другу. Дома у нас у каждого было по комнате, и я теперь целыми днями жил затворником у себя в кабинете. Здесь-то меня и настигло прошлое.
Телефон все звонит и звонит, и вот наконец я снимаю трубку. И слышу голос Алисы. Признаюсь честно, я почти не удивился. Просто всегда знал: мы еще не все сказали друг другу. Я в какой-то прострации слушал звук ее голоса, не в силах выдавить из себя ни слова, пока она не переспросила: «Это ты, Фриц? Это ты?» — «Да, это я», — ответил я. Это был наш первый разговор за десять лет.
Это были она и я.
— Мне нужно с тобой увидеться, — сказала она.
— У тебя все хорошо? Голос какой-то грустный.
— Нет, не все хорошо. Все совсем не хорошо. И я хочу тебя видеть. Только тебя.
— Конечно, Алиса. В любую минуту. Когда ты хочешь?
— Сейчас. Если ты можешь, я хочу встретиться с тобой прямо сейчас.
Я подумал о слове «сейчас».
Только сейчас я понял, что оно означает.
Часть четвертая
1
Мы договорились встретиться в кафе на полпути между ее домом и моим. Метро в тот день не работало из-за забастовки, и добраться оказалось нелегко. Народ брал такси штурмом, и я решил идти пешком. Сначала просто двигался быстрым шагом, потом побежал. Знаю, что звучит банально, но и правда пошел дождь. Я вспомнил, как в день нашей свадьбы бежал за Алисой под палящим солнцем. Минуло десять лет, и вот я опять бегу к ней, но уже под дождем. У меня из головы не шел ее голос — совершенно несчастный голос. Должно быть, у нее действительно случилось что-то ужасное, раз она решилась мне позвонить.