Поль и Виржини — очень дружная пара, в точности как их знаменитые предшественники. Познакомились через интернет, но предпочли выдумать романтическую историю про аллергию на лососину. По свидетельству очевидцев, их союз отличался редкой, чтобы не сказать идеальной гармонией. Они никогда не повышали друг на друга голос. Символом этого безоблачного счастья стало рождение Гаспара — жизнерадостного круглощекого малыша, удостоенного чести получить в крестные отцы прекрасного человека. Сочтя, подобно многим другим, что в жизни им не хватает острых ощущений, они решили расстаться. Это крайне удивило всех окружающих, для которых они служили образцом согласия и взаимопонимания. И тут с ними случилась поразительная вещь. Во время бракоразводного процесса они высказывались абсолютно по всем пунктам с таким единодушием, что вдруг осознали нелепость происходящего и решили вернуться к совместной жизни.
Алиса расхохоталась и назвала их чокнутыми. Да, она употребила именно это слово. «Да они просто чокнутые». Я тоже считал их чокнутыми. По вопросу о чокнутости мы пришли к полному согласию. Меня обрадовало веселое сообщение Поля, в последние недели что-то загрустившего. Они снова были вместе, и я не мог не видеть в этом доброго знака. Еще одно совпадение. Вновь обретя Алису, я очень хотел, чтобы мы с ней все начали сначала. Но я не осмеливался заговаривать на эту тему. Она медленно отходила от траура, а я знал, что в такие периоды человек не строит далеко идущих планов — ему бы выжить. Мы еще немножко посмеялись над историей Поля и Виржини, и я, воспользовавшись ее приподнятым настроением, сунул нос ей под мышку. Ей стало щекотно, и она меня отпихнула.
— Ну пожалуйста! Дай мне понюхать твои подмышки!
— Как давно это было!
— Ты же знаешь, как я их обожаю. Они для меня то же, что печенье мадленка для Пруста.
— Фриц, ты маньяк.
— Ничего подобного. Я обоняю твои подмышки, и передо мной встает твой прекрасный образ.
Я вскочил и, прыгая на кровати, заорал:
— Да здравствуют твои подмышки! Да здравствуют твои подмышки!
(Как раз в эту минуту под дверью проходила горничная, и мы слышали, как она со вздохом сказала: «Ну и извращенцы!»)
До чего же мы были счастливы.
Все у нас только начиналось.
4
Так миновало несколько недель, и нам с Алисой пришлось назвать вещи своими именами: мы были любовниками. Женщина, которая должна была стать моей женой, превратилась в мою любовницу. Мы гуляли по бульвару — для меня, привыкшего к узеньким улочкам, в этом заключалась особая странная прелесть. Почему бы нам не уехать куда-нибудь вдвоем? Выйти наконец из тени на свет? Я всей душой стремился к этому, но вскоре убедился, что Алиса смотрит на эти вещи иначе.
Вынашивая свое желание, я ощущал полную независимость, понимая, что наш роман с Ирис умер задолго до возвращения Алисы. Ирис увяла — ей вообще не следовало носить имя цветка. Я часто украдкой смотрел на нее, и вид этих засохших лепестков внушал мне почти жалость. Вскоре она бросит сочинять романы. И, как каждый писатель на пороге такого решения, задумала в последнем пароксизме написать роман о своей жизни. Я прочел сцену с галстуком. Это так странно — читать о себе в романе. Это был я, но увиденный сквозь искажающую призму памяти, а главное — сквозь искажающую призму проведенных вместе лет. Разве могла она точно передать свои тогдашние впечатления? Да и важно ли это? Не знаю. Знаю лишь, что меня буквально ошеломило, насколько ее версия отличалась от той, что сохранила моя собственная память. Существует три вида разногласий между людьми: по поводу будущего, настоящего и прошлого. Но в одном я уверен: расхождения в толковании последнего неизбежно приводят к спорам о двух первых. Читая этот отрывок, я с полной ясностью осознал, что между мной и Ирис все кончено. Оставалось произнести это вслух. Как часто слова не сразу следуют за решением! Чтобы очевидная истина стала реальностью, нужно время. Лишь возвращение Алисы помогло мне найти в себе силы однажды вечером сказать простую фразу: «Нам пора расстаться».
Ирис ничего не ответила. Молчание — знак согласия. Вообще она казалась такой отрешенной, что, предложи я ей завести второго ребенка, она бы точно так же не возражала. Впрочем, признаюсь, к этому времени я совершенно утратил способность понимать, что творится у нее в душе. Вот почему, проснувшись наутро и обнаружив ее плачущей, я был застигнут врасплох.