Через несколько месяцев после нашего последнего расставания она прислала мне эсэмэску на день рождения, и я тут же ответил предложением встретиться. Но она больше не отзывалась. Как будто давала мне понять: я здесь, я существую, я думаю о тебе, но видеться нам больше не надо. Я ужасно на нее разозлился. Потому что как раз в тот момент, когда меня настигло ее сообщение, я только-только начал приходить в себя. Я сменил номер телефона, и мы опять потеряли друг друга. О ее жизни я ничего не знал. Не знал, что после смерти сестры на ее долю выпали новые страдания, потому что некоторое время спустя ее отец насмерть разбился на машине. Мать после этого второго несчастья впала в глубокую депрессию. Постепенно Элеонора перестала разговаривать. Алиса была сильной, очень сильной, она смогла перенести разрушение семьи, избрав свой вариант поведения: она полностью замкнулась на дочери. Для нее больше не существовало ничего в мире — только необходимость защищать своего ребенка. О том, что она женщина, она попросту забыла. С тех пор как ее мать погрузилась в молчание, она была не способна ни на любовь, ни на нежность. Муж от нее ушел, но ей без него стало даже лучше. Спустя короткое время он женился на довольно известной певице. Ну, говорят, что известной, потому что лично я про нее не слыхал. В «Ларусс» ее пока не включили. Так прошли годы перед тем, как мы встретились еще раз. Да-да, мы с Алисой действительно встретились, и эта встреча была единственным вмешательством случая в нашу историю.
Наши дети были ровесниками и, как многие сверстники, разделяли одни и те же пристрастия. И Каролина, и Роман переживали свой хипповый период, когда курят первые косяки, бойкотируют парикмахеров и будильники. Это была пора психоделической музыки и культа легкости. Они сходили с ума по Че Геваре, по Дженис Джоплин и Джиму Моррисону. Вокалист группы Doors, похороненный на кладбище Пер-Лашез, превратился в миф, не поддающийся эрозии, и толпы фанатов у его могилы не только не редели, но становились все гуще. Доживи он до наших дней, он был бы уже старик. Я пытался представить себе его сегодняшнего. Я часто думаю о таких артистах, как Джон Леннон или Элвис Пресли, об их непрожитых жизнях и несозданных произведениях. Каким он был бы в семьдесят лет, Джим Моррисон? Наверно, ходил бы с мобильным телефоном и проверял электронную почту.
Я по-прежнему тосковал по Алисе, но моя тоска обрела более спокойные формы, похожие на тихое помешательство. Алиса текла в жилах моего прошлого. И дня не проходило, чтобы память о ней не настигала меня, она возникала ниоткуда и не торопилась меня покидать. Я вспоминал сцену нашей ссоры на немецком, после которой пошел ее встречать с картонной табличкой на шее, но теперь, благодаря фильтру минувших лет, эта ссора виделась мне чудесной, все мне казалось восхитительным, и даже о нашем разрыве я мог думать, не обливаясь холодным потом. Алиса была и всегда останется дамой моего сердца, прекрасной дамой скромного рыцаря с его убогими владениями и нелепым прошлым. Вот и сегодня, в день, когда мне предстояло снова увидеть ее, я ощущал только бесконечную нежность к тем детям, какими мы были.
До чего странно было увидеть ее здесь, на кладбище. После того как почти десять лет назад на кладбище же я ее и потерял. Как будто время для каждого из нас, пока мы не были вместе, перестало существовать. Я шел за толпой молодежи, чуть поотстав, и она вдруг выделилась из этой толпы. У меня сильнее забилось сердце. У нее, надо полагать, тоже, потому что она подошла ко мне с улыбкой, но ее губы нервно подергивались. Мы встали друг напротив друга и замерли как два истукана.