— Не знаю я, о чем говорить.
— А ты подумай.
— Ну, подумал.
— И что?
— Не знаю.
— Ну, хватит, Вова, Цебриков Владимир Олегович, двадцати четырех лет, место рождения Фомальгаут-2Е, Шестая спиральная орбита, планета Лесная, Равнинный пояс, город Рогожин, улица Чапаева, дом 18, квартира 24, холост, судимостей нет, в период межзвездных войн на территориях, оккупированных противником, не проживал, родственников в системах, не контролируемых Советом Галактики, не имел. Хватит, даю тебе сроку час. Если за этот час вот здесь, на этой бумаге, не напишешь подробно все, что от нас скрываешь, о чем думаешь и по ком грустишь, пеняй на себя. Так что думай, Владимир Олегович, думай. И запомни, я тебе не какой-нибудь дядя Миша, вахтер на четвертом шлюзе, с которым ты вчера с восемнадцати двадцати до восемнадцати двадцати четырех вел шепотом двусмысленные разговоры. Я из тебя все жилы вытяну, а правду узнаю. Гадом буду, узнаю. Или я не помощник капитана по режиму Василий Лукич Шестаков и у меня в левом паху не сидит осколок метеорита.
Чужой
На черном с блестками полотне, наглухо опеленавшем Вселенную, глаз лючника Федора Кузьмича Деева, дяди Феди, как его называли в бригаде, не находил себе ничего интересного.
— Ну и что, — говорил Федор Кузьмич, — подумаешь, Космос. — Подслеповатыми глазками он обшаривал скучную пустоту. — У нас на Альдебаранщине, вот там просторы. А здесь…
Дядя Федя делал губами шлепок и невидимо сплевывал на прозрачную стенку из стеклобетона.
До сдачи смены оставался час с небольшим.
Федор Кузьмич уже переделал все назначенные на вахту дела, оставались мелкие — заштопать продранный на колене пустотозащитный костюм. Да подклепать на правой бахиле носок, вторую неделю просит бахилка каши.
Девятый шлюз — место тихое. Даже грохот чугунных крышек не слишком докучает. Вот на Пятом, где он работал прежде, на Пятом — там суета. То склоки, то мордобой, особенно когда ремонтники возвращаются с профилактики на борт. А еще полюбился Пятый самоубийцам. Каждую смену один-два норовят выброситься через люк. Чего дуракам не живется?
Здесь по-иному, здесь он чувствует себя за хозяина. И чайку успевает попить, и заклепку на бахилу поставить.
Работа лючника не требует особых знаний, как, скажем, у навигатора или пустотника-космолаза, но дураков сюда тоже не берут. Тому пример он, дядя Федя. Вроде бы дело простое. Впустил-выпустил, снова впустил. Люк отдраить, затем задраить. Однако это на первый взгляд. Недаром Василий Лукич, сам бог по режиму, как ни пройдет мимо, всякий раз подмигнет дяде Феде со смыслом. Давай, мол, Федор Кузьмич, работай. Не зря мы тебе доверили такой ответственный пост. Ты уж не подведи. И дядя Федя не подводил.
Штопка — дело дремотное. Прозрачное темя лампочки, подложенной для удобства под ткань, соскальзывало с колена. Игла прокалывала кожу. А медленный гул прибоя — далеко в глубине кормы бились о переборки тяжелые чугунные волны, — утишая укусы иглы, и сам навевал дрему.
Федор Кузьмич уснул.
Сон длился недолго, десять минут, не более. Снилась ему, как всегда, родная Альдебаранщина. Белые куполки деревушки, призмы лучевых отражателей, спрятавшиеся в искусственных купах. Звон била, подвешенного на крыльце к крюку: значит, утро и детям пора в убежище. И какой-то скрип или скрежет, как будто во сне дядя Федя сам чесал себе за ухом.
Когда Федр Кузьмич пробудился, скрежет не ушел. Скорее усилился, и к нему добавились всхлипы.
— Что за пес, — спросонья пробормотал дежурный, но, очухавшись, никакого пса не увидел.
Лучше бы он увидел песью свору. Из пропасти за бортом, с той стороны, где серая пустота и скука, плюща лицо о прозрачный стеклобетон, на него смотрел человек.
Да. Человек. С ногами, с руками — все растет, откуда положено: голова и руки из плеч, ноги из — сами знаете, лицо приникло к прозрачной крышке люка, а пальцы с тоскливым визгом царапают неподатливый борт.
И еще — всхлипы. А самое главное — как Федор Кузьмич это увидел, так поплотнее захлопнул полы своего защитного зипуна — пустотный житель был абсолютно гол. Обнаружив признаки пола, дежурный понял, что тот — мужчина.
Отдадим дяде Феде должное: несмотря на падение нравов, присущее эпохе фулетной экспансии человечества, наш Федор Кузьмич мерил нравственность еще по древним Ноевым меркам. Поэтому он не то чтобы был оскорблен, нет. Просто некая тень стыдливости омрачила его сознание, и Федор Кузьмич, хотя и держал пришельца под дулом служебного долга, мысленно прикрыл его стыдные части плотной одеждой.