Размышляя так, он свободно передохнул, ему стало легче. Он с большим нетерпением ожидал Полю, надеясь, что она тут же развеет всякие подозрения.
Она вошла, сняла пальто в прихожей. Слышно было, как она, примостившись на стульчике в коридоре, напротив его двери, сбросила с ног туфли. В мягких тапочках, легко ступая, она вошла к нему в кабинет. Лицо ее было оживленным, свежим. Видно было, что она спешила домой. Она теперь всегда помнила, что он один дома и ждет ее.
— Хоть бы денек отдохнул, а то все сидишь, все трудишься. — Она наклонилась над ним, положила руку на его затылок, провела пальцами по заросшей курчавыми волосками шее. — Тебе уже надо постричься, — сказала она.
— Спереди на голове уже почти ничего нет, а сзади я не вижу, что делается, — он повернул голову, желая освободиться от Полиной руки. — Взгляни, Поля, он повернулся к ней лицом, но не смотрел ей в глаза, — взгляни только… как тебе это нравится? Подбросили… Совсем как во времена Пушкина, — и разжал кулак, в котором лежала сложенная записка. Он хотел только одного и был уверен, что так и будет. Она прочитает и с обидой и злостью, а еще лучше со смехом, скомкает, отшвырнет от себя анонимку, как он сам это сделал раньше.
Поля взяла записку, а он смотрел на нее и ждал, когда же она начнет негодовать или смеяться, выражать гнев, возмущение. Ничего этого, однако, не произошло, она только побледнела.
Свежий румянец исчез, будто его водой смыло. Нет, она не стала возмущаться и негодовать, не разорвала бумажку в клочья, не отшвырнула от себя, не сожгла спичкой, чтобы и следа не осталось. Она опустила голову, а Лебор все сидел и ждал, — может быть, она еще скажет, что это всего лишь поклеп, злой навет.
— Скажи же что-нибудь! — Нервы у него были напряжены до предела, и он сейчас не был уверен, что сможет сдержать себя. — Говори же, скажи, что это неправда! — просил он, требовал. Он все еще надеялся, что она произнесет желанные для него слова, что эта низкая, грубая клевета, и только.
— Я не буду тебе лгать, — сказала она и выбежала из комнаты.
— Поля! — окликнул он ее.
Она не отзывалась, тогда он быстро вышел вслед за ней. Она сидела в кухне, на табуретке у плиты.
— Кто он… твой любезный? — тихо, хрипло спросил он.
— Тебе не все равно? Получишь еще одну анонимку, тогда все подробно узнаешь.
— Но я не хочу верить анонимкам, я хочу верить тебе! — крикнул он.
Она уже жалела, что призналась. Мало ли жен изменяют своим мужьям и не придают этому большого значения, они изворачиваются, хитрят, лукавят, лгут. Но в ту минуту, когда она читала анонимку и чувствовала на себе взгляд Лебора, у нее не было никакого желания лгать. Какой смысл говорить неправду? Для чего, для кого? С Райским все кончено, это было безумное ослепление. А Лебор… Если бы он кричал, кипел, метал громы и молнии, как надлежит в подобных случаях, она бы тогда смогла развязать себе руки — дать волю уловкам и лжи, но его беспомощность, вера в нее, бесхитростный и простосердечный взгляд обезоружили ее.
— Оставь меня в покое, — попросила она. — Я не отрицаю, что же тебе еще нужно?
В течение недели, что Лев Борисович находился в Москве, он успел побывать у сестры всего лишь один раз и теперь, несмотря на то что был поздний вечер, снова отправился к ней. Он решил не расстраивать ее, не делиться с ней своими переживаниями и горестями, у сестры и без того тяжело на душе. Но теперь он вынужден был уйти из дому, убежать куда-нибудь, потому что собственные стены стали неуютными, чужими.
Когда Лев Борисович позвонил в квартиру, где жила Рива, долгое время никто не отзывался. На двери большой коммунальной квартиры чернел высокий столбик кнопок, к Риве следовало нажать четвертую кнопку. Лев Борисович надавил один раз, второй, третий, тогда только дверь открылась, и на пороге встала высокая, могучего сложения женщина в цветастом сарафане, в таком же фартуке поверх него; на ногах у нее были красные тапки. От этих пестрых красок рябило в глазах. Стоя так перед открытой дверью, она заслонила Льву Борисовичу проход в квартиру.
— Мне нужно к Риве Борисовне, я ее брат, — пояснил он.