— Зайдите там в какое-нибудь кафе «Юность» или «Чайка» и выпейте по стакану кофе, не ешьте целый день всухомятку, — напутствовала их Ита. — И вообще зачем вам эти «Юности», там же большие очереди. Михл! — скомандовала она. — Что ты сидишь сложа руки? Налей в термос чаю и принеси сюда!
— Сейчас принесу. Не кричи на весь двор, — отвечал в распахнутое окно Михл; в душе он тоже был очень доволен, но свои чувства проявлял более сдержанно.
Воскресный день Ньома и Лиза провели отлично. Они гуляли в старом загородном парке, который за последние годы обогатился всевозможными аттракционами, зеленым театром, обширным массовым полем, танцплощадками и стал совсем похож на шумные парки столицы. На всех аллеях было очень оживленно. Большие афиши и радиорепродукторы призывали посетителей на концерт, на различные увеселения — к летающим и вращающимся сооружениям. Справа, вдоль, парка, за низкими парапетами множество моторных и весельных лодок бороздили серую гладь реки. Ньома и Лиза вкусили ото всего понемногу — они были на концерте, покатались на лодке, чуть ве оглохли от пронзительного ветра на аттракционе «мертвая петля».
Посетив с полдесятка аттракционов, они углубились в парк, туда, где было не так людно. Долго искали свободную скамейку, но так и не нашли, на каждой скамейке сидело по две пары. Середина между ними была свободной, но занимать такую «золотую середину» было как-то неловко.
Они шли все дальше, пока не остановились в самом отдаленном углу у ограды парка, куда уже не достигал свет электрических фонарей. Светила луна. Она светила только для двоих — для Ньомы и Лизы. Они стояли обнявшись и молчали. Лиза боялась проронить слово, чтобы не спугнуть нечто такое, что может вдруг исчезнуть и уже больше не возвратиться никогда. С бьющимся сердцем она ждала желанных слов, которые он должен произнести сегодня, сейчас, сию минуту. «Ну скажи же, скажи! — просила она его мысленно. — Что ты молчишь? Скажи, что любишь меня и что без меня жить не можешь». Но Ньома заговорил вовсе о другом, стал снова повторять ей то, о чем говорил уже раньше, оправдывался, почему его два месяца не было видно.
— Я был не в форме, плохо спал… Сейчас это прошло… — Он помолчал и внезапно сказал то, что Лиза ждала с такой сладкой, щемящей надеждой. Он сказал эти слова очень просто, но разве есть слова более прекрасные на свете? — Я люблю тебя, — сказал он, — и… и давай поженимся.
Они возвращались поздно вечером. Лиза, счастливая, сидела в кабине рядом со своим женихом, и мысли одна приятнее другой проносились в голове: вот она сообщает матери и отцу радостную весть; вот она приходит с Ньомой к его родителям, старый шахматист и Двойра желают им счастья; вот она, Лиза, вместе с Ньомой едет в машине — они сами развозят приглашения на свадьбу…
Если бы счастливые жених и невеста знали, что их ждет всего через несколько минут… На счастье, на радость уповаешь, надеешься, ждешь их, а беда, горе приходят неожиданно…
На Ленинградском шоссе, в тридцати шагах от моста, перекинутого через канал, рассеянная женщина с разными кульками и свертками в руках стала перебегать дорогу прямо перед несущимися на нее машинами. Водители маневрировали, отчаянно вертели рулем, чтобы уберечь ее и себя от несчастья. На беду, у нее выпал один из свертков, и она нагнулась, чтобы поднять его. Сверток упал как раз перед машиной Ньомы. Ньома резко затормозил и повернул машину вправо. «Москвич» заехал на тротуар, где, к счастью, не оказалось прохожих. Женщина благополучно подняла сверток и пошла себе дальше, оставшись невредимой. Ньому же при крутом повороте и резком торможении силой инерции отбросило к дверце кабины. Задребезжали разбитые стеклышки очков. Глаза застлал густой красный туман, — очевидно, их поранили осколки стекла. Он ничего не видел, только руки, словно прикованные, продолжали сжимать баранку. Лицо Ньомы, залитое кровью, повергло Лизу в невыразимый ужас.
Через три минуты подоспела «скорая помощь», доставившая обоих в ближайшую больницу, расположенную за мостом у развилки шоссейной дороги. Лизу отпустили домой, а Ньома остался в больнице.
Самого страшного, о чем боялись говорить вслух, к большой радости Лизы и родителей Ньомы и его друзей, не произошло. Ньома не потерял зрение, но так как оно и раньше было неважным, то после случившегося ухудшилось настолько, что он уже не мог больше работать в архиве, где нужно беспрестанно напрягать глаза, читая старые, пожелтевшие документы с истертыми, расплывшимися буквами. Ему пришлось проститься с «фондами» — письмами, дневниками, которыми он занимался много месяцев подряд. Он устроился в Дом пионеров, руководителем кружка «умелые руки».