— Прошу, товарищ Ханин…
— Вы меня знаете? — удивился Лев Борисович.
— Кто же вас на заводе не знает? Я счастлив видеть вас у себя дома. Ада, иди сюда, посмотри, что за гость! — крикнул он нетерпеливо радостно-возбужденным голосом, и по этому нетерпеливому веселому голосу можно было сделать заключение, что все, что имеет отношение к нему, касается и его дочери, с которой ему надо немедленно поделиться всеми новостями. Лев Борисович уже хотел было объяснить, что он пришел не как гость, а как жилец, ожидая, что после такого признания восторг хозяина заметно поубавится, но, сам не зная почему, вдруг решил не воспользоваться рекомендацией начальника АХО — он подыщет себе другую квартиру на это время.
— Меня зовут Виктор Васильевич Гаврилов, — сказал художник. — А ваша фамилия мне уже известна, только не имею чести знать ваше имя и отчество.
— Лев Борисович.
— Прекрасно. Ада, где же ты? У нас гость, — продолжал Виктор Васильевич с таким энтузиазмом, точно более приятной новости нет и не может быть.
Лев Борисович с любопытством оглядел стены, увешанные различными портретами, пейзажами, натюрмортами, — все это, очевидно, было нарисовано уже здесь, в заводском поселке. На большинстве полотен были изображены люди завода — доменщики, сталевары в широких брезентовых робах. На голове у каждого каска, к которой прикреплены защитные синие очки. Здесь был также и портрет старого сталевара Чаплыгина — без робы, без каски и темных очков. В простом, будничном пиджаке он сидел за столом, обеими руками держал стакан с чаем, казалось, грел их о стакан. Портрет директора завода Девяткина не совсем удался художнику. Девяткин получился слишком солидным, важным. Рисуя его, художник, наверное, все время не выпускал из виду, что пишет портрет директора. Зато ему блестяще удался портрет Доры Марковны с ее прищуренными глазами и неизменным валиком на голове.
Жанровые рисунки, пейзажи также, видимо, были сделаны здесь же, в заводском поселке. На натюрмортах — грибы, ягоды, на одном из натюрмортов была изображена вобла. Она казалась такой аппетитной, что хотелось тут же соскрести с нее блестящую, отливающую серебром чешую и отведать кусочек этой дефицитной рыбки, запив кружкой пива. Художник предусмотрительно расположил возле воблы бутылку «Жигулевского» и кружку.
Однако все эти картины и картинки исчезли из поля зрения Льва Борисовича, и стены, казалось, разом опустели, как только взгляд его упал на портрет, висевший наверху в простенке, слева от двери. Его, очевидно, специально повесили в менее заметное место, либо потому что сам художник не хотел его особенно афишировать, либо таково было желание женщины, изображенной на портрете.
Льва Борисовича потому так привлек к себе этот портрет, что женщина на нем чем-то напоминала Сабину, его первую жену. Сходство проглядывалось в черточках лица, в деревенской свежести румяных щек, в светлом открытом взгляде, будто говорившем каждому: «У меня нет тайн, я такая, какой вы меня видите, — у меня славный муж, чудесный ребенок, хорошие друзья, и я счастлива. Ну конечно же я счастлива». Вот такой была Сабина перед войной. Глаза на портрете излучали знакомую очень легкую и радостную синеву; в погожий день, когда небо чистое — нигде ни облачка и легкий ветерок едва покачивает волны на море, в прозрачной синей воде, наверное, так же выглядело бы отражение необыкновенно милого, привлекательного лица молодой женщины.
Художник стоял в сторонке, немного вытянув шею, ему доставляло удовольствие видеть, что портрет привлек внимание и, очевидно, по достоинству оценен уважаемым ученым.
— Это моя дочь, Ада. Она вылитая мать. У меня две дочери, — У Виктора Васильевича набежало множество морщинок вокруг глаз и губ, видно было, он собирался сказать что-то смешное. — Старшую дочь зовут Раей. Ну, а поскольку «рай» уже есть, должен же быть и «ад». Когда родилась вторая дочка, от ее крика в доме действительно стало как в аду, и мы ее назвали Ада. — По всей вероятности, он очень любил младшую дочь, и ему было приятно поговорить о ней. — Ада! — воскликнул он опять. — Что ты там мешкаешь?
Из соседней комнаты доносился легкий шорох, там, очевидно, переодевались. Но вот послышались шаги, и появилась Ада — женщина лет тридцати, высокая, статная блондинка с голубыми глазами. Одета она была так, точно собиралась идти в гости или в театр, — темное вечернее платье, отделанное люрексом, было ей к лицу. Лев Борисович невольно перевел взгляд с молодой и привлекательной женщины на ее портрет. Теперь он уже не находил большого сходства с Сабиной ни в портрете, ни в живой «модели», но чувство близости, родства, чего-то своего, родного у него осталось.