Печь непрерывной плавки горит уже целый месяц, ее зажгли тридцать дней назад, но лишь завтра состоится официальное «открытие» этого нового объекта, который выдержал все испытания и как бы готов поведать всем и каждому: «Я уже существую, уже плавлю металл». Завтра будет что-то вроде «коронации» новой печи, и в цехе готовятся к предстоящему торжеству.
А провести праздник в таком цехе, как мартеновский, не так-то просто, печи никогда не гаснут, здесь всегда и шумно, и пыльно, и жарко. Но как бы то ни было, оркестр Дворца металлургов будет играть в красном уголке, и туда же придут пионеры поздравлять виновников торжества. В столовой цеха готовят праздничный обед. Шеф-повар даже допытывался, какие блюда являются излюбленными у изобретателей. Ему сказали, что ведущий изобретатель — еврей, а потому он, наверное, не прочь отведать фаршированной рыбы; есть среди них грузин, он, разумеется, не откажется от харчо и шашлыка, и есть одна женщина — наполовину русская, наполовину итальянка или голландка, зовут ее Моника, так она, по всей вероятности, любит макароны или голландский сыр.
— Удовлетворить все вкусы — выше моих сил и возможностей, — заметил повар, — но я постараюсь. Будут флотский борщ, куриный бульон, шницель и гуляш…
К «открытию» печи съехались гости, среди них был и Алексей Антонович Стропов. Старик выполнил свое обещание — прилетел. Прибыл начальник главка Министерства черной металлургии. Совершенно неожиданно появился старый друг Льва Борисовича — журналист Любарский, тот самый Евгений Арнольдович Любарский, который был у Ханиных в Москве на новоселье. Он тогда все порывался и так и не смог рассказать о своих интервью, взятых им когда-либо у различных именитых людей: помешал Лев Борисович своими историями об «углах», которые ему приходилось снимать в молодости. Любарский теперь на пенсии, и всякий раз, отправляясь в командировку, чтобы проинтервьюировать интересного человека и написать очерк, он утверждает, что это последняя его командировка, последний очерк, последнее интервью, потому что сколько же, в конце концов, можно ездить? Так он говорит жене, своим взрослым детям, знакомым и… снова разъезжает и вновь пишет заметки, репортажи, очерки.
— Среди моих интервью нет главного — с тобой, — сказал он Ханину, как только они обнялись и расцеловались.
— Если только ради этого ты объявился, тогда не стоило приезжать, — Лев Борисович махнул рукой, словно хотел сразу же отослать журналиста назад, восвояси.
— Ах, Лева, Левушка, когда ты перестанешь скромничать? — улыбнулся Любарский, дружески похлопывая Льва Борисовича по плечу. — Сколько лет я знаю тебя, а ты все такой, каким был. Правда, есть поговорка: кто скромней, тот умней, но все хорошо в меру. А меня ты знаешь не со вчерашнего дня. Я хоть у кого вытяну все, что мне нужно, что интересует меня. Давай же, друг мой, присядем, и я возьму у тебя подробное интервью. — Любарский, не мешкая, извлек из кармана большой блокнот и авторучку, готовый сию же минуту начать спрашивать и записывать.
«Вот еще напасть, — подумал Лев Борисович. — Я становлюсь знаменит. Художник рисует, а теперь еще будут писать обо мне». Эта непроизвольная ассоциация сразу заставила его вспомнить об Аде. Он повернул голову в одну сторону, в другую, точно надеялся, что она каким-то чудом неожиданно появится здесь.
— Хорошо, — сдался Лев Борисович, решив, что все равно ему не отвертеться от журналиста, — я согласен, но сейчас это исключено. Пока ты можешь взять интервью у кого-нибудь другого из нашей лаборатории.
— Где же можно найти их, твоих помощников?
— Они все сейчас здесь, в цехе, около печи.
— Это, пожалуй, хорошая мысль. Сначала у сотрудников, потом у шефа и затем, как заключительный аккорд, маленькая общая пресс-конференция. Но главным героем дня будешь у меня все-таки ты…
В цехе, возле камер новой печи, у щита, сверкающего многочисленными приборами, собрались все сотрудники лаборатории, за исключением Виктора Ремизова. Он не ладил с начальником лаборатории, не ладил с сотрудниками, и потому праздник для него был не праздник. В одиночестве сидел он в лаборатории за своим столом и, зная заранее, что не будет упомянут среди тех, кто отличился своим трудом, изливал на бумаге свою горечь и досаду. Писал письмо Анатолию Даниловичу Райскому, с которым близко познакомился, когда тот был в городке.
Тем временем журналисту удалось взять в плен Вахтанга Гоберидзе. Они поднялись по железной лестнице на галерею и, пройдя мимо гудящих, пылающих жаром мартенов, направились к прохладным и тихим «бытовкам» — комнатам цеховой администрации. Там же находится и душ, где сталевары, сбросив после смены мокрую рубаху и смыв с тела соленый пот, чувствуют себя так, словно попали в рай.