Написав первые несколько открыток, Михл делает короткую передышку и затем вновь возобновляет работу. Словно опасаясь, как бы одна открытка не приклеилась к другой, он осторожно, медленно опускает их по одной в большой деревянный ящик, что стоит на полу у входа в зал почтового отделения. Он слышит, как первые открытки с легким стуком падают на дно, а остальные ложатся, шурша, точно на выстеленный ковер.
Михл считает, что «дебет» и «кредит» должны сойтись, сколько открыток отправлено, столько должно быть и получено. В прежние годы так оно и было. В канун праздников, в праздничные дни и еще неделю или даже две после них Михл, открыв ключиком свой почтовый ящик, выгребал из него охапку разноцветной корреспонденции, — количество отправленных открыток полностью совпадало с полученными. Под кроватью стоит средней величины чемодан с изображением оленя на верхней крышке. Чемодан доверху забит полученными в течение многих лет открытками, и захлопнуть его не такое уж легкое дело — приходится надавить не только руками, но и коленями. А в последнее время он получает меньше поздравлений, нежели послал. В пожилом возрасте человек редко обзаводится новыми друзьями, а старые безвозвратно уходят. Теперь, когда Михл пишет кому-нибудь, невольно промелькнет в голове скорбная мысль: «Может, его, упаси бог, уже в живых нет?» Одна открытка так и вернулась обратно со словами «адресат умер». В поздравительных открытках — только праздничные пожелания, про будничные дела, о том, как человек живет, что делает, — ни слова. И вот всякий раз накануне праздника Михл проводит ревизию в своем списке, и список этот все более редеет. На пасху и на рошгашоно он пишет, конечно, только евреям. Сейчас как раз канун рошгашоно, из дюжины открыток три остались у него лежать в нагрудном кармане, писать некому. На душе стало тоскливо. Оставшиеся открытки не грели, наоборот, от них как будто веяло холодом. Михл присел на скамью, что стояла под навесом на автобусной остановке. Потоки людей устремлялись к подходившим автобусам, кругом толпились, а он все сидел, вдыхая едкий дым, который каждая машина на стоянке щедро выбрасывала в воздух, прежде чем опять отправиться в путь.
Чтобы не остались неиспользованными открытки, Михл, вернувшись домой, решил послать одну из них соседке — Полине Яковлевне, вспомнил и о старом Вайнштейне, с которым познакомился, когда Ньома ухаживал за Лизой. Открытку, адресованную Полине Яковлевне, он опустил в ее почтовый ящик, и в тот же день доктор Ханина, встретив Иту на лестнице, поблагодарила за чудесные пожелания к празднику.
Дома Ита спросила у Михла:
— Ответь мне, бычок, с каких это пор у тебя завелись от меня секреты?
— Что за секреты? — не понял Михл и уставил на жену водянистые глаза с красными прожилками.
— Любовные письма посылаешь? — Ита давно уже не испытывала такого удовольствия, как сейчас.
Она была довольна, что «бычку» взбрело на ум поздравить Полину Яковлевну, которая в последнее время держится как-то отчужденно с нею, и тут же мысли Иты перескочили на сына докторши, на Володю, — что-то совсем не видать его, не приезжает даже в отпуск. «А Лизу, родную дочь, разве я много вижу в последнее время? — продолжала она размышлять. — Лиза разъезжает со своими туристами, а когда она дома и мать хочет с ней поговорить по душам, то не желает ни о чем слушать. «Я устала, — говорит она, — дай немного отдохнуть». Едва отдохнет, ей, оказывается, уже нужно уезжать».
— Кому еще ты послал открытку? — поинтересовалась Ита у мужа.
— Абраму Лазаревичу, — ответил Михл.
— Тому, что живет в двенадцатом доме?
— Нет.