— А-а… — протянула она. — Помню, — и движением руки пригласила его в дом.
При свете газовой лампочки с надтреснутым стеклом нелегко ей было узнать в этом почти седом человеке с изможденным лицом и лихорадочно блестевшими глазами того шофера, который четыре года назад был так весел и так уверенно сидел в кабине своего внушительного грузовика. Она вспомнила, как сидела рядом с ним, как они весело болтали до самого города. Он был любопытен, хотел все знать, и она охотно удовлетворяла его любопытство. Кажется, даже в гости пригласила. Теперь, выходит, он ответил на давнее приглашение, пришел…
Она провела его в скромно обставленную горенку, чистую и уютную. Столик, покрытый клеенкой, две табуретки и маленькая тумбочка с вмонтированной в дверцу под стекло репродукцией — на фоне пышных роз тарелка и на ней ломти арбуза. Прежде розы, очевидно, были яркими, как и ломти арбуза, но со временем потускнели, все изображенное на картинке слилось в одно темное пятно, и только арбузные семечки чернели так же, как когда-то. На стене висела, закрепленная по краям гвоздиками, маленькая фотокарточка — такую обычно наклеивают на удостоверения. Из соседней комнаты, куда дверь была наполовину открыта, доносилось сопение ребенка вперемежку с убаюкивающим тиканьем ходиков.
— Присядьте, вижу, устали с дороги, — сказала женщина, подавая ему табуретку.
— С дороги я не устал, — ответил Зелик, — шел недолго, от местечка всего шесть километров.
— Вы и теперь там живете, в местечке?
— Я живу… — он не договорил, потом добавил глухо: — Один я остался… Скажите мне: вы видели, как людей гнали из местечка? Их же гнали через вашу деревню к карьеру. Я еще там не был, теперь вот иду туда.
— Сейчас, ночью?
— Дорога мне хорошо знакома. Вы же знаете, я там работал, десятки раз ездил на грузовике туда и обратно. Я и ночью найду. Но вы мне не ответили: видели?..
Зачем ему нужно было знать, видела ли она, как гнали на смерть людей из местечка. Его родителей, а также троих братьев и двух сестер она не знала, никогда не видела. Что же она могла ему о них рассказать? Но если в то страшное утро она видела тех несчастных, обреченных людей, может быть, ее взгляд случайно скользнул по лицам матери или отца, сестер, братьев. Так или иначе, она живой свидетель их последнего пути.
— Да, я видела, и с того дня у меня осталось на память… — Она взяла со стола лампу и поманила его за собой в сторону полуотворенной двери.
Во второй комнате стояли две детские кроватки, одна — побольше, другая — поменьше; меньшая стояла в изголовье большой кровати. Женщина поднесла лампу к меньшей кроватке, где спинкой вверх, уткнув личико в подушку, спал маленький ребенок. Ловким и осторожным движением женщина перевернула малышку, и та от блеснувшего луча лампы открыла глаза, но тут же сомкнула их вновь.
— Тогда это была совсем крошечная девочка, — прошептала женщина. — Теперь ей должно быть не меньше четырех, но точно я не знаю. Нашла я ее в то самое утро у себя во дворе, возле забора, — до того еще, как их погнали из местечка через нашу деревню. Принесли малютку, может быть, на рассвете, а может, ночью. Кто принес, каким образом, почему именно ко мне — этого я не знаю. Скорее всего, случайно. Калитка-то была открыта, дом поблизости от дороги. Что мне пришлось пережить — об этом долго рассказывать, главное, ребенок выжил, растет… — Она наклонилась над девочкой и поцеловала в румяную щечку. — Я в нашей церкви ее окрестила. До войны я в бога не верила, в церковь не ходила, а вот в эти трудные годы стала молиться, просила бога за мужа, чтоб вернулся с войны невредимым, за сына нашего, Васютку, и за девочку, которую мне подбросили, а ведь чтобы уберечь ее, приходилось быть все время начеку… Вот это — Васютка, — указала она в сторону второй кроватки, где лежал, ритмично посапывая коротким носиком, мальчик лет семи-восьми. Кроватка уже была мала ему — ноги свесились вниз. — А это мой муж, — кивнула она на маленькую фотокарточку на стене, когда они опять вернулись в горницу. И, глубоко вздохнув, с повлажневшими глазами добавила: — Он не вернулся с войны. Получила извещение: «Пропал без вести».
Зелик должен был что-то сказать ей в утешение и не находил слов. Не находил ни для нее, ни для себя. Совсем близко отсюда погребены все его близкие, и он, единственный, кто уцелел из всей семьи, чувствует себя так, словно тяжелые глиняные пласты карьера давят и на него. В комнате тихо, лишь ходики тикают и слышно, как во сне посапывает Васютка.
Зелик поднялся с табуретки.
— Я пойду… Извините, что разбудил среди ночи… — Ему не хотелось покидать этот теплый и уютный дом. Удивительно было, что после всего пережитого — фронт, ранение, неметчина, возвращение в местечко, где он не нашел ни близких, ни крова, — после всего этого он помнил об этой женщине, которую два раза подвез в город на своем грузовике.