Теперь он уже был уверен, хотя не хотел себе в этом признаться: из местечка пошел он, невзирая на поздний час, в деревню с затаенной надеждой увидеться с нею, поговорить. И когда у нее дома при свете лампы всматривался в ее лицо, то убедился, что она так же мила, так же проста и сердечна в разговоре, как четыре года назад. Ему казалось, что она ничуть не изменилась. Ясные синие глаза смотрели тепло и участливо. Зелик подумал о том, что на всем белом свете, наверно, это единственный дом, где он мог бы немного передохнуть, прийти в себя. Но ему нужно уходить…
— Да, — спохватился он, — сколько лет знакомы, а я даже не знаю, как вас зовут…
— И я не знаю вашего имени, — она смущенно улыбнулась.
Слабая улыбка осветила и его лицо. Они оба в эту минуту были рады, что есть хотя бы маленькая зацепка, и ему можно повременить немного с уходом, они ведь и в самом деле еще как следует не знакомы.
— Меня зовут Анфиса. В деревне просто зовут Фиса.
— А меня — Федор.
Так он называл себя в плену. Ему тут же неловко стало перед Анфисой за то, что солгал, и он поправил:
— Настоящее мое имя Зелик.
— У нас в сельсовете можно переночевать, — сказала Анфиса. — Это поблизости, четвертый дом от нашей хаты. Ночью там всегда кто-нибудь дежурит. Вас впустят переночевать.
Провожая его до калитки, пригласила заходить.
— Зайду, непременно зайду, — обрадовался он, — скажи только когда?
— Когда сможете.
— Я могу прийти завтра утром.
— Утром меня не застанете — я на ферме. И поздно вечером, когда дети спят, тоже не надо.
— Если не утром и не вечером, то когда же?
— Но, кроме утра и вечера, есть еще день. Почему бы не прийти днем? — она произнесла эти слова с улыбкой, которую он в темноте не мог видеть, но чувствовал.
Он стал часто наведываться к ней и каждый раз, когда приходил, неохотно покидал этот дом. Здесь после всех лишений и невзгод он вновь обрел способность улыбаться, находил покой. С Анфисой заранее уславливался о своем приходе, и она тогда одевалась получше, правда, самое нарядное платье, синее, крепдешиновое, лежало в сундуке. Сшила она его еще до войны, из отреза, который привез муж Афанасий из Мурманска, вернувшись из очередного плавания на рыболовецком судне. Надень она сейчас это платье, и пойдут разговоры, соседки будут судачить. К его приходу она надевала зеленую байковую юбку, светлую ситцевую блузку, и наряд этот очень шел к ее лицу, крепкой, статной фигуре. На печи стоял готовый обед — борщ, постный, правда, потому что мяса не было, но моркови, капусты, картошки она не жалела. Второго блюда не было. После борща сразу компот. Васютка и Любочка всегда догадывались, когда должен прийти дядя Зелик. Мама становилась красивее и добрее, не повышала на них голос, мягко просила соблюдать порядок в горнице, где она тщательно прибрала. Когда дядя Зелик приходил, Любочка отказывалась идти играть на улицу, вертелась возле него и безмерно рада была, если он сажал ее к себе на колени. Иногда поднимал ее на плечи, и в эти минуты не было никого счастливее Любочки. Хуже всего было для девочки, когда дядя Зелик брался за ручку двери, собираясь уходить. В отчаянии она обхватывала ручонками его колени, глаза ее смотрели на него снизу вверх и молча умоляли остаться. Зелик тоже успел привязаться к девочке, особенно с тех пор, как она однажды назвала его папой. Вышло это совсем случайно. Как-то придя к Анфисе, в сенях услыхал, как она внушает плачущей девочке:
— Перестань реветь. Вон твой папка идет, будешь плакать, он тебе задаст…
Люба перестала плакать, с минуту стояла не двигаясь, затем, пораженная внезапным открытием, подбежала к вошедшему в горницу Зелику и серьезно, строго, с затаенной надеждой в голосе спросила:
— Это правда, что ты мой папа?
Глаза ее с невысохшими слезами на ресницах излучали нежность и доверие. Не в силах разочаровать ребенка, Зелик ответил:
— Да, я твой папа, — наклонился и поцеловал девочку в одну щеку и в другую.
— Какой, папочка, ты колючий! — воскликнула Любочка и залилась радостным смехом.
— Я побреюсь и больше не буду колючим, — улыбаясь счастливой и виноватой улыбкой, пообещал Зелик.
Нередко Анфисе приходилось напоминать ему, что пора уже домой, к старой Гусенчихе, у которой он снимал комнату.
Зелику хотелось еще немного задержаться, и тогда в ход шел самый сильный довод: