Люба направилась к матери Марка Львовича, где ее уже ждали. В том же длинном платье, туфлях на высоких каблуках, с янтарным кулоном.
Мать Марка Львовича и ее тридцатичетырехлетний внук Феликс встретили гостью очень тепло. Открывший на ее звонок дверь Феликс тут же протянул ей руку.
— На пороге не принято знакомиться, — улыбнулась она.
Из боковой комнаты вышла старушка, неторопливо, внимательно оглядела девушку и, видимо, осталась довольна.
— Марк мне уже звонил о тебе, я знаю, что ты ищешь родственников. — Мина Ефимовна чуть приподнялась в своих домашних шлепанцах, чтобы получше вглядеться в лицо рослой, статной гостьи.
В гостиной был накрыт стол. На белой скатерти стояли мисочка с салатом и две тарелки — одна с нарезанной селедкой в кружочках лука, другая — с колбасой. Посреди стола — бутылка рислинга и вокруг нее три рюмочки.
— Это все на скорую руку приготовил Феликс, — пояснила бабушка, как бы снимая с себя ответственность за скромное угощение. — Давайте-ка сядем к столу и перекусим.
Люба долго упрашивать себя не заставила, успела проголодаться.
— Феликс, — бабушка кивнула в сторону пустой тарелочки, стоявшей возле Любы.
Внук тут же наполнил тарелочку и подвинул к Любе.
— Кушай! На нас не смотри, мы уже поели, — подбодрила старушка девушку.
Когда с едой было покончено, Мина Ефимовна взяла Любу под руку и повела к себе в комнату. Вслед за ними направился Феликс.
Бабушке восемьдесят один год. Лицо ее, сохранившее следы былой красоты, и теперь еще как будто освещал ровный и спокойный свет, похожий на тот, что окрашивает горизонт перед тем, как погаснут последние лучи вечерней зари; голубоватые зрачки ее глаз напоминали две свечи, которые, догорая, светят так же ярко, как вначале. На шее у нее висел медальон, в нем — фотография ее покойного мужа, которого она боготворила при жизни, а теперь, после его смерти, все ее мысли связаны только с памятью о нем. В утренние часы, после завтрака и недолгой прогулки поблизости в сквере, Мина Ефимовна садилась у себя в комнате за письменный стол. Она писала воспоминания о Льве, своем муже.
— Садись, дитя мое, — сказала она Любе, указывая на стул подле себя, и сама привычно уселась на свое место за столом. — Будем устанавливать родство. Кто же из нас первый начнет рассказывать?
— Ты, бабушка, как старшая, должна начать первая, — заметил Феликс.
— Хорошо, начну я, — согласилась она, — а ты, Феликс, если не собираешься слушать до конца, то лучше сразу же уйди, а то я тебя знаю: в середине встанешь и уйдешь.
— Бабушка, даю слово, не уйду, — горячо возразил Феликс, — но прошу тебя об одном: ты всегда рассказываешь только о дедушке, а мне бы хотелось, чтобы ты о себе тоже рассказала. О себе никогда не говоришь.
Мина Ефимовна стянула потуже края платка на груди и устремила взгляд на стол, словно в отражении полированного стола могла увидеть свое прошлое. Начала рассказывать неторопливо, подробно, гораздо подробнее, чем это требуется даже для того, чтобы установить родство.
— Жили мы на Волыни, под Житомиром, и было нас семеро детей — Арл, Берл, Хайке, Иосл, Шифре, Эле и я, Мина. Мой отец был, что называется, деловой человек. На паях с двумя своими братьями он построил небольшой стекольный завод, но при первом же испытании печь вышла из строя. Жидкое стекло выплеснулось наружу, и не знаю, что уж там было дальше, но от завода ничего не осталось — сгорел. И так было всегда: за что бы отец, царство ему небесное, ни брался — все оборачивалось несчастьем, бедой. Ну, а семерых детей надо кормить, одевать, обувать. Я была симпатичной девчушкой. Так вот, бабушка Нехе, папина мама, взяла меня к себе. Жила она в большом дворе, это был даже не двор, а целый городок: две молельни, чайная, трактир. А сколько мастеровых, ремесленников… Шмулик — сапожник, Менаше — портной, Берл — столяр… Был и писец — писал на пергаменте тору. На улице, за воротами, с утра до позднего вечера сидела торговка Хайя, она торговала леденцами, лавровым листом, иногда халвой.
Дедушка, реб Мешулем, царство ему небесное, был человек крутого нрава. Во дворе имел собственный дом, который сдавал жильцам. У бабушки от первого мужа детей не было, зато от второго мужа, то есть от дедушки реб Мешулема, — двадцать один, в живых осталось девять. Меня бабушка любила почему-то больше, чем своих детей. Она баловала меня, спала я в ее спальне. В углу комнаты стояло трюмо, и я привыкла смотреться в зеркало. «Хороша ты, Минеле, хороша, — говаривала бабушка, — дай бог счастья…» Во дворе меня называли «хозяйкина внучка».