Лев Борисович посмотрел на ее сердитое, возбужденное лицо и тут же перевел взгляд на тарелку, как бы желая этим сказать: «Потом ты сама будешь говорить, что ничего не ем».
— Я уже не говорю о себе, — продолжала она все так же тихо, не повышая голоса. — Я думаю о Володе. Сразу после окончания школы он собирается поехать в Закарпатье… Перед экзаменами в институте. Все должно иметь свои границы, и, когда их переступают, это становится безрассудным… Мне кажется, моего сына просто подменили. Не обижайся, что я скажу, тебе это не понравится, но выслушай меня. В последнее время Володя все чаще говорит: «Мама, ты не понимаешь…» Пусть так, пусть действительно я не понимаю, но ты-то понимаешь, ты был для него тем человеком, с которого он брал пример, тебя он всегда слушал. Как я была счастлива, видя, что мальчик к тебе привязался, полюбил, ведь я так переживала первое время после нашей женитьбы. Теперь мне кажется, что и на меня Володя смотрит не как на родную мать, а как на мачеху…
Лев Борисович с тоской посмотрел в окно, предчувствуя длинный и трудный разговор, которого нельзя избежать.
— Ошибка многих родителей состоит в том, что они считают, что дети глупее их, и пусть парню уже восемнадцать или девятнадцать лет, его все еще нужно вести за ручку, опекать на каждом шагу. Ты ведь знаешь, Поля, как сначала и мне было трудно, возможно, еще труднее, чем тебе. И я его баловал, Володьку, мы его оба баловали, но я еще больше, чем ты, более всего я боялся, что он станет меня считать злым отчимом… Моего Бореньку… — голос его стал глухим. — Люди, которые видели, рассказали мне, что в тот холодный октябрьский день, когда моего мальчика вместе с матерью вели в смертной колонне, он держал в руке аэроплан — последнюю игрушку, которую я ему купил накануне войны… — Лев Борисович умолк, у него перехватило дыхание, и он не мог произнести больше ни слова.
У Полины Яковлевны глаза налились слезами.
— Нет, это сверх всяких сил, это невозможно, — она поднялась из-за стола, ломая руки. — О чем бы мы ни говорили, мы приходим все к тому же. Разве это жизнь? Иногда мне кажется, что уж лучше я бы погибла со всеми моими родными. Сколько лет уже прошло, как мы живем вместе и беспрестанно возвращаемся к этой страшной трагедии. Так оно и должно быть. Мы осуждены на эти жуткие воспоминания… Но зачем нашим несчастьем и горем тревожить Володю? Я не хотела ему говорить об его отце. Мне казалось, так будет лучше. У него же есть отец, а у ребенка не должно быть двух отцов. Но ты все рассказал ему и теперь не упускаешь случая снова и снова напоминать ему об этом. К чему это бесконечное травмирование?
— Я убежден, что от детей ничего не надо утаивать и скрывать. — Голос Льва Борисовича все еще был глухим, но та пелена, что ранее как бы опустилась на его глаза, уже была разорвана, и теперь они сухо блестели. — Рано или поздно дети сами все узнают, и тогда родители выступают перед ними бессовестными обманщиками. Это — если говорить вообще. Что же касается нашего Володи, то здесь тем более недопустим обман. Его отец погиб на фронте. Почему же мы должны это скрывать от него или содействовать тому, чтобы он совершенно забыл о нем?
— У меня нет сил спорить с тобой. Я старалась забыть, как это мне ни трудно… Ты настоял на том, чтобы у Володи в паспорте вписали не твое имя… Зачем?
— Что значит «зачем»? Разве его отец заслужил, чтобы даже его имени не упоминали? Имеем ли мы на это хоть малейшее право? Извини меня, но мне действительно начинает казаться, что ты не любила…
— Ах, так ты еще меня упрекаешь в этом! — вскипела Полина Яковлевна. — А ради кого я стараюсь, хочу забыть, если не ради тебя и сына? Нет, дети не должны нести страдания и горести своих родителей, хватит им собственного горя и бед, когда вырастут и начнут жить самостоятельной жизнью. Дети должны расти счастливыми.
— Если счастье означает забыть родного отца, то я против такого счастья.
— Ты так говоришь потому, что Володя тебя мало интересует. Будь он твоим родным сыном…
— Поля, я повторяю еще и еще раз: если счастье означает забыть родного отца, я против такого счастья. Знаешь, есть такая лубочная картинка: краснощекий мальчик ест клубнику и запивает ее молоком. Пусть пьет на здоровье, но у мальчика такое счастливое лицо, будто в этой клубнике с молоком заключается все счастье.
— Но что же ты хочешь? Не все люди могут быть такими исключительными, как ты.
— Я вовсе не исключительный, ты это знаешь…
— Дай мне сказать. Я и мой сын — обыкновенные люди, а обыкновенным людям нужно обыкновенное счастье…