Может быть, отец лежит в одной из этих могил? Может быть, именно в этой или в той могиле он нашел свой последний покой после того, как спустился со своими бойцами с Карпатских гор и, ворвавшись в город, пал, сраженный фашистской пулей? Володя захотел перешагнуть через массивную железную цепь, окружавшую обелиск и могилы, как будто с более близкого расстояния немая земля сможет ему открыть свою тайну. Нагнувшись, он взял в руку кольцо от цепи и держал его так долго, пока гладко отшлифованное железо не нагрелось в его ладони.
Усталый, будто он проделал не получасовой путь от вокзала до центра, а шагал целую ночь, Володя сел на ближайшую скамью в скверике, разбитом вблизи братской могилы, откинулся на спинку скамьи. Сквозь вершину высокого разросшегося каштана солнце мягко светило в лицо, нежило веки глаз. Володя задремал, и ему приснился странный сон. Он никогда не запоминает своих снов, да и вообще редко их видит, обычно спит как убитый. Теперь же, когда солнце начало греть все сильнее и он проснулся, ему все еще казалось, что он видит ту картину, которая только что стояла перед его глазами. Он на выпускном вечере в школе. Весело. Играет музыка, танцуют. Он тоже танцует. С Лизой. Вдруг классная руководительница вызывает его к доске и велит написать свое имя. «Володя», — написал он большими буквами. В ту же минуту классная руководительница исчезла, исчезло все кругом, осталась только грифельная доска, около которой появился военный в полном снаряжении. Острием штыка винтовки он на доске нарисовал могилу. Володя хорошо всмотрелся в этого военного и узнал отца.
«Не ищи меня, — прошептал ему отец. — Ведь вот я, около тебя… Разве ты меня не видишь?»
В смятении Володя смотрел на белый, залитый солнцем обелиск, как бы желая связать сон с явью. К братской могиле подошли две девочки в пионерских галстуках и положили букет гладиолусов — белых, красных, розовых, с широко распустившимися бархатными лепестками, и пучок декоративного ячменя, — нежно-зеленые, мягкие стебельки чуть дрожали, будто еще продолжали расти на своей цветочной клумбе в саду. Пожилой инвалид с толстой палкой в правой руке и костылем под левой мышкой вдруг решил присесть именно около Володи. Вслед за палкой и костылем, которые он бросил на скамейку, и сам плюхнулся на нее грузным телом.
— Закури, браток, — он вытащил из кармана полотняного пиджака измятую пачку «Верховины», щелкнул пальцем по нарисованной горе и, взяв сигарету, протянул всю пачку Володе.
Постеснявшись сказать, что он не курит, Володя взял сигарету и усердно начал дымить.
— Видал, браток?.. Хотят их ампутировать… — показал инвалид на свои ноги, обутые в огромные ботинки с войлочным верхом. — Их хотели отнять чуть ли не двадцать лет назад, когда меня ранило и привезли меня в Гусь-Хрустальный, в эвакогоспиталь. Небось слышал про такой город — Гусь-Хрустальный?
Видно было, что этому человеку хочется поговорить и он очень доволен, что нашелся слушатель — молодой парень, еще не знающий его горестную историю, которую всем своим знакомым и друзьям он уже давно успел рассказать.
— Ничего себе городок Гусь-Хрустальный, там большой стекольный завод, дорогая посуда, хрустальные вазы, разные рюмочки из тонкого стекла — все оттуда. Ну, а доктора, хирурги в тамошнем госпитале были такие же, как всюду. Три дня подряд ко мне приставали, добивались моей подписи, моего согласия в том, что не возражаю, не имею, значит, ничего против ампутации обеих ног.
«Уж лучше ампутируйте мне голову, — отвечал я им. — Чем без ног остаться, уж лучше без головы, дайте мне на прощание перед смертью стакан водки, и дело с концом». Скажи сам, братишка, — он сел поудобнее, — мог ли я вернуться домой без ног? До войны, в Калинине, — я родом из Твери, потом наш город переименовали в Калинин, — так вот, такой лезгинки, какую я отмахивал, не видели на всем берегу Тверцы и Волги. Я не хвастаю, а говорю, браток, чистую правду. Ну, а летом тысяча девятьсот сорок первого года нас, мобилизованных, собрали в Калинине на набережной около памятника Афанасию Никитину… Собрали нас перед отправкой на фронт. Кругом полным-полно — бабы, детишки пришли провожать нас. Моя Маша, то есть Мария, жена моя, с дочуркой на руках тоже, конечно, была, она рвется ко мне через густую толпу и никак не может прорваться. Что же, думаешь, я сделал? Попросил всех граждан отступить на три шага назад и сделать круг, широкий круг, и мигнул своему дружку-гармонисту, Сереге Потапову: дай, мол, жару, Серега! Он всегда мне аккомпанировал во Дворце культуры. Серега и теперь явился в военкомат со своей гармонью, рванул ее на всю тверскую, тряхнул «яблочко», и я пошел по кругу, сначала, сам знаешь как, — тихо, спокойно, будто не хватает силенки сделать побольше шаг. Потом пошел побыстрее, и вот я уже несусь как ошалелый да все расширяю круг, делаю все больший плацдарм. Хлопаю ладонями по голенищам, по каблукам и притопываю так, что, кажется, железный Афанасий сейчас рухнет в Волгу. Чуток отдохнул после «яблочка» и опять мигнул Сереге и давай плясать «цыганочку». Тут танцевал я на пару с Машей. Силой втащил со в круг, дочурку покамест у нее забрали с рук. Много раз мы и раньше танцевали вместе, — можно сказать, с этой «цыганочки» и любовь у нас с нею пошла, плясали мы до свадьбы и на самой свадьбе, но так, как в этот раз, еще никогда не танцевали. Я не хвалюсь, браток, говорю чистую правду. До сих пор у меня все перед глазами: течет наша Волга, и стоит памятник, и стоят бабы с детьми, и я с Машей в широком кругу — вот мы расходимся, и вот мы идем друг другу навстречу, я поднимаю ее, держу немного на руках, кружу ее вокруг себя. Гром аплодисментов… Ну, скажи сам, мог ли я приехать домой без ног? Спасу нет, как они крутят, болят, гноятся. Но все-таки — у меня ноги. Ноги из мяса и костей, не культяпки, не деревяшки… Ты был вчера на концерте ансамбля Александрова? Не был? — удивился он.