— Лишь бы наперекор! — не вытерпела Ита. — Сколько можно сидеть? Подымайся же!
Медленно, нарочно не спеша, Лиза начала одеваться. В белой шубке, в шляпке, отороченной по краям белым мехом, и в беленьких сапожках, она, казалось, с головы до ног была осыпана снегом. На улице в самом деле падал снег, но вечер был теплым, тихим, совсем не зимним. Видно было, что снег долго не продержится. Детишки в парке осаждали все горки, а в своем микрорайоне облюбовали насыпь путепровода, катались на санках и без них.
Сидя в автобусе, Лиза думала о том, что в своем очередном письме к Володе она опишет ему всю эту глупую затею, никаких секретов от Володи у нее ведь нет. Разумеется, письмо будет шуточное, комическое, чтобы и он посмеялся. Нет, тут же передумала она, уж слишком глупо, слишком по-детски, чтобы можно было писать об этом.
На Пушкинской площади она сошла с автобуса, миновала заснеженный памятник Пушкину, заснеженные пустые скамьи, но вместо того, чтобы пойти к кинотеатру, который прямо перед глазами распростерся своим гигантским, тяжелым, как бы приплюснутым фасадом и загораживал бульвар, Лиза пересекла улицу и, подойдя к зданию редакции «Известий», стала там смотреть фотохронику, выставленную в больших окнах. В одной из витрин на многочисленных крупных фотоснимках была показана Н-ская воинская часть на марше, в учениях, на отдыхе, и Лиза снова вспомнила про Володю. Один солдат, смотревший из люка танка, был даже на него похож, но она помнила, и ей было приятно, что в нескольких шагах отсюда, у кинотеатра, ее с нетерпением ждут. Как ни в чем не бывало она продолжала стоять здесь и созерцать фотографии. Она не спешит, ей не к кому спешить. Ведь это у нее не больше чем игра, забавное развлечение. Ей было весело и хорошо.
Наконец мелким шагом она подошла к театру — не к главному входу, а сбоку, выбрала уголок, где было потише и поменьше народу, и оттуда стала осторожно посматривать по сторонам, в особенности на парней и девушек, стоявших порознь, в одиночку, под навесом на центральной площадке у входных дверей и на широкой лестнице. Если бы художник нарисовал этих молодых людей, выражение их лиц, притворную скуку и безразличие и затаенное нетерпение, с каким они смотрят по сторонам, и тот радостный момент, когда он и она увидели друг друга и здороваются, берутся за руки и, о чем-то перешептываясь, исчезают за массивными дверьми кинотеатра… если бы художник все это нарисовал, получилась бы очень впечатляющая жанровая сценка.
Был уже третий звонок, все те, кто ждал, дождались, лестница опустела. Лиза вышла из своего укрытия, придвинулась поближе к парадному входу. Где же он? Его не было. Выходит, не она, а он сыграл с ней шутку и оставил ее в дураках. Она почувствовала себя оскорбленной. Этого она не ожидала. «Чего же я, дура, стою здесь? Отлично! Очень хорошо, что его нет!» Она сбежала со ступенек и внизу вдруг увидела его. Он шел широким шагом, на ходу поправляя кашне, один край которого выбился из-под расстегнутого короткого демисезонного пальто.
Ньоме Вайнштейну двадцать восемь лет, и его мать Двойра подыскивает ему невесту. Если надеяться, что он сам найдет свою суженую, она уверена, что Ньома никогда не женится. Где бы Двойре ни пришлось побывать и с кем ни разговаривать, она спрашивает, нет ли подходящей девушки для нее, то есть для ее сына.
— Разве уж так трудно найти хорошую девушку? Мало девушек на свете? — удивляются люди.
— Разумеется, девушек много, и те, кто с ним знаком, души в нем не чают, такой замечательный парень, но…
— Что «но»? — любопытствуют собеседники.
Это такое «но», что о нем нужно много, слишком много рассказывать, так уж лучше промолчать. И она умолкает. Для того чтобы все порассказать, кто такой Ньома, что он собой представляет, нужен не час и не два. Девушка, которая выйдет за него замуж, безусловно будет счастлива. У Ньомы золотые руки, стоит только взглянуть на книжный шкаф, что он смастерил по новейшему образцу — без единого гвоздя, все держится на шурупах и винтах, полки застеклил, как заправский стекольщик. Ну, а после шкафа он взялся за магнитофон. Старый, негодный магнитофон стал работать, как новый. Отец Ньомы тут же напел «Вейте, вейте, злые ветры» и «Больного портняжку», мать Ньомы тоже напела старинную песенку, младший брат, Эдик, не утруждал себя, он просто списал с тонкой гибкой пластинки ужасно шумную, гремящую джазовую новинку. Только один Ньома не записал ни своего голоса, ни чужого, наслаждаясь тем, что лента крутится и поют другие… А в прошлом году он вдруг приобрел старый «Москвич», пробежавший на своем веку положенное количество километров и еще столько же сверх этого количества. Купил рухлядь, затем чтобы ежедневно после работы без конца возиться с ней, обновлять, и действительно обновил. Теперь его «Москвич» всем «москвичам» родня, хоть поезжай с ним на парад.