После дня, проведенного у стеллажа с коробками, обозначенными номером 2275, Ньома выглядит усталым, рассеянным, взгляд у него отсутствующий, он тогда не похож сам на себя, потом дома, в своей комнате, он начинает что-нибудь мастерить — больше для того, чтобы отвлечься от тетрадок, преследующих его и тогда, когда он их уже закрыл.
Его родители обеспокоены тем, что он занялся такой работой, она уже успела наложить на него определенный отпечаток, а между тем годы идут. Только три раза в году его младшему брату Эдику — парню компанейскому, весельчаку — удается затащить Ньому на вечеринку. Это бывает на Первое мая, в Октябрьский праздник и под Новый год. Тогда Ньома веселится, танцует с девушками, имеет у них успех, они потом звонят ему по телефону на работу, но дальше телефона знакомство не идет. Он не обнаруживает ни малейшего желания погулять с ними, тем более связать себя брачными узами, стать семейным человеком.
Мать все чаще напоминает ему, что пора жениться; правда, парень — не девушка, говорит она, парню торопиться не к чему, мать не хуже, чем жена, и сварит, и постирает, и поштопает. Но всему есть предел. Этак можно навсегда остаться холостяком. Ему уже, не сглазить, без малого тридцать, и пора ей, матери, нянчить внука…
Если бы только она знала, как ее сын спешил теперь в кино, на свидание с девушкой, которая понравилась ему. Спроси она у сына, почему понравилась именно эта девушка, а не другая, чем она привлекла его, он бы не смог ответить. Девушка ведь может привлечь едва заметной улыбкой на губах, торопливым застенчивым взглядом.
— Ну, вот и я… — протянул он Лизе руку. — Как хорошо, что вы пришли…
Они вошли в просторный кассовый зал. Билетов не было.
— В таком случае надо подумать, куда еще можно пойти. Подскажите, — обратился он к Лизе. — Во всем повинуюсь вам.
— Я пойду домой, — не долго думая, ответила она.
— Домой? — И Ньома так искренне рассмеялся, что невольно засмеялась и Лиза.
Ей нравились его непринужденность, непосредственность. Не было никакой натянутости, напряженности, обычно сопутствующих первой встрече.
Они направились по широкой аллее. В конце ее обширная площадка была осаждена голубями, усердно уничтожавшими кусочки булки, которые один из пенсионеров, совершающих свою вечернюю прогулку, извлекал из кармана пальто и бросал на круг оттаявшей, блестевшей чернотой земли.
— Эти сытые, отъевшиеся сизяки мало похожи на белую голубку, которую выпустил в свет Пикассо, — Ньома слегка взмахнул рукой, и голуби взлетели, но тотчас же снова вернулись на место, переваливаясь серыми, на крепких толстых ножках, тельцами и двигая тяжеловатыми хвостиками. Клевали они очень усердно, но не отталкивали один другого от крошек.
— Мне кажется, — заметила Лиза, — что голубка, неважно какая она — белая или сизая, самое милое, приятное и мирное существо.
— Нет, не все, — возразил Ньома. — Сизяка не сравнить с турманом. Турманы — смелые, сильные птицы! Как они кувыркаются в воздухе, настоящие асы.
— Видно, вы когда-то гоняли голубей.
— Больше наблюдал, как их гоняют другие. Но я читал про них.
— Вероятно, в «Жизни животных» Брема или в «Истории моей голубятни» Бабеля, — выказала Лиза свою начитанность.
— Да, Брема и Бабеля, а также, разумеется, слышал про голубя, который был выпущен из Ноева ковчега во время всемирного потопа. В Библии, кажется, не указано, что он был именно белый, но мы верим Пикассо.
Говорил он громко и немного резко. Некоторые прохожие оглядывались на него. Одна девушка даже внимательно посмотрела сначала на него, потом на Лизу, будто оценивая, достойная ли она ему пара.
— А что, если мы прокатимся в машине? — неожиданно предложил Ньома.
— На какой машине?
— На моем «Москвиче». Он стоит здесь, неподалеку. Полтора часа, что нам нужно было высидеть в кино, мы покатаемся в машине по Москве, идет? — Он решительно взял Лизу под руку и повел к месту стоянки своей машины.
— Вот он, мой конек-горбунок, — Ньома погладил голубой верх «Москвича», стоявшего между двумя более дорогими соседями — «Волгой» и «Чайкой».
Машину он водил отлично, но казалось, что любит он и красный свет светофора, нравится ему терпеливо держать руки с длинными пальцами на баранке, на мгновение убрать их, поднести руку к глазам, снять очки и быстро протереть их — без очков он выглядел совсем молодым, почти парнишкой, и, как все, кто носит очки, когда снимал их, выглядел довольно беспомощным.