Я, наверное, осталась идеалисткой. Обладая остаточным с той поры эмоциональным резонансом, я щедро раздавала его всем, кто нравился, до тех пор, пока раздавать стало почти уж нечего. Но теплое, задушевное чувство, смешанное с памятью тех, иных дней, с верой в то, что все смогу и одолею, любые расстояния перемахну и любые решу проблемы, вот только поманит вдали заветная звезда «пленительного счастья», – все равно осталось.
Моя подруга иное. После того, что случилось, она стала предельно осторожна и рассудительна. У нее возобладал рефлекс непринадлежания, которым подсознательно страховала она себя от слишком сильной привязанности каждый раз. Она стала женщиной, которая априори никому принадлежать не может. Она говорила мне даже, что почти уверена, что у нее не будет детей: слишком велико принадлежание, слишком велика ответственность. И даже будучи потом еще замужем, она четко отграничивала эту свою «территорию».
«На Ближнем Востоке есть пословица, – говорила она, – у каждого человека должен быть свой сад, куда войдет только он один». У нее этот сад был еще и огражден бетонным забором.
Как ни странно, именно за это мужчины, похоже, ее и любили: свобода воли, непринадлежание, недосягаемость. Пытаясь завоевать ее, они на ней даже женились. Она с удовольствием выходила замуж, и, кажется, эти ее теории никак не влияли на функции жены и женщины… Но оба ее брака распались. Наверное, потому, что садовником своего сада она была все-таки больше, чем женой. Впрочем, сама она никогда ни о чем не жалела, и это была та черта характера, которую я мечтала у нее перенять хоть в какой-то степени…
Но я говорила ей: женщина должна принадлежать. Вопрос только в том, кому и как. Но если в юности нас больше волнует «кому?», то в среднем возрасте гораздо более актуальным становится вопрос «как?»: как часто, как долго, в каком качестве…
Мы с ней на эту тему спорили очень сильно, настолько, что даже никогда не повысили друг на друга голоса.
В ту нашу поездку противостояние достигло апогея на шестой день совместной жизни. С утра съездив к морю, а днем погуляв по городу, мы сидели теперь на веранде ресторанчика в ожидании заказа. Сначала долго молчали, а потом вдруг принялись вспоминать «былые дни», ту самую любовь, наши главные истории. Возможно, невыразимо красивый закат подействовал на нас. Не называя имен и не вдаваясь в детали, мы говорили и прекрасно понимали друг друга.
– Как тебе удается жить с этим прошлым? Что ты делаешь, чтобы его забыть? – вдруг спросила она меня.
В ее интонациях я услышала настоящий надрыв. Это было ни на что не похоже. Я взглянула на нее. И увидела: это была не она. Это был другой человек, другого времени. Годы отступили от нас. Мы сидели друг против друга, две молодые девятнадцатилетние девчонки, веселые, влюбленные и такие слабые, хотя нам казалось, что мы, наоборот, чрезвычайно в своем счастье сильны. И в этот вечер на краю света, в единственный вечер нашей жизни, когда мы с ней оказались ровесницами и были едины в том, что было дано нам пережить, я ответила ей:
– Такое прошлое не надо забывать. Во-первых, потому, что это невозможно. Во-вторых, потому, что это скорее даже не часть нашей жизни, а часть нас. Это не тогда случилось то-то и то-то, а это мы с тобой тогда такими были. И мы так любили.
В возникшей тишине маленькая птичка прощебетала какие-то робкие трели. Моя подруга упрямо смотрела в высокое небо лимонного цвета.
– Вот ты считаешь, что никогда нельзя говорить такую фразу, как «я всегда буду любить тебя», – добавила я, – потому что никто никого не будет любить всегда. Тем более прощаясь навсегда. И в этом я с тобой совершенно согласна. Но.
Я чуть-чуть подумала. Наши споры шли к кульминации. Сейчас, я чувствовала, мы должны были прийти с ней к единому мнению и понять друг друга очень крепко.
– Видишь ли, я сама, прощаясь однажды, сказала «я буду любить тебя всегда». Но только я не имела в виду буквально всегда: обет вечной верности и пояс целомудрия. Я имела в виду, что в наступившей после его ухода жизни у меня будут и друзья, и любовники, и, возможно, даже мужья и/или дети. И будет много всяко-разно. Но я буду любить тот самый отрезок времени, который мне был дан именно с ним, с этим мужчиной, я буду скучать по нему, во снах я буду всегда возвращаться в то время. И я буду помнить наш роман таким, каким он здесь и сейчас, – под объявления о завершении посадок и прибытии рейсов, – заканчивается.
Мне в голову пришла вдруг очень удачная метафора, которая объясняла эту ситуацию гораздо лучше.
– Наша жизнь как город, – сказала я ей, – который мы строим на протяжении всего времени. И есть в нем мужчины, подобные небоскребам, которые упираются прямо в небо. Мужчина того времени в моем городе – самый высокий небоскреб. Самый высокий, самый красивый, но необитаемый. Это не рабочее здание, дорогая, это памятник архитектуры, который видно со всех точек города. Вот в чем смысл фразы: «Я буду любить тебя всегда». Высота памятника. Не более.
Метафора с небоскребами произвела на мою подругу впечатление. Она оторвалась от созерцания неба и взглянула на меня. Узкоглазый официант принес нам еду. Он был хорош собою, среднего роста, длинные черные волосы были завязаны в тугой хвост. Пока он расставлял тарелочки, мы молчали. Потом распечатали палочки и уже почти принялись за еду, как вдруг моя подруга раздельно сказала:
– Боже, какой же я сухарь по сравнению с тобой!
Я была ошарашена:
– Ты не сухарь.
– Сухарь, сухарь, – повторила она, и я почувствовала внезапно ту самую разницу между нами, о которой она столько раз говорила мне, но которую я не понимала. Но все-таки разница эта была далеко не «сухарной».
Мне тогда показалось, что она как-то… слабее меня. Но моя подруга была настолько же слабее в этих моих горних, небоскребных высях, насколько я была слабее в жизни повседневной. Все в этом мире относительно. И всю меру этой относительности, а также относительность наших споров тоже, судьба дала нам прочувствовать сразу же, как только мы вышли из этого ресторана.
Два потерявшихся туриста подошли к нам спросить дорогу. Один из них был чрезвычайно улыбчив, несимпатичен и худ. Но для моей подруги он оказался тем, что называется «второй половиной», и вся ее теория непринадлежания после встречи с ним довольно быстро рухнула. Сейчас она за ним замужем и, кажется, очень счастлива. У нее в жизни – после двенадцати лет перерыва и двух удачных браков – началась вторая главная история.
Танго
Под ночным крымским небом я двигаюсь диагонально и назад. Это очень сложно: идти затылком куда-то, да еще диагонально идти, не прямо. Кроме всего прочего, надо попасть в ногу с партнером. Мой партнер, сухонький шестидесятилетний старичок с заметной военной выправкой, приговаривает: «И-раз-два-три, четыре! И-раз-два-три, четыре!» Мы учимся танцевать танго.
Августовский вечер настолько же прекрасен, насколько и сюрреалистичен. Мы танцуем на небольшой площадке, расположенной прямо над морем, в окружении кипарисов и роз, источающих одуряющий аромат. Море под нами шумит едва-едва: безмятежно слившись со звездами на горизонте, оно спит чутким сном, как безымянная птица на скалистом прибрежном обрыве. В лиловом свете вечерних фонарей вьются полчища мошек, цикады фанатично исполняют «Ночь валькирий». Я думаю о том, как, наверное, странно, мы выглядим сейчас со стороны. Я босиком, в драных джинсовых шортах и древней фуфайке с надписью «New-York». Волосы выгорели и стоят дыбом после моря, а лицо и тело покоричневели так, что, должно быть, и мама родная сразу не узнает. Мой учитель и вовсе одет только лишь в шорты-бермуды и ветхие сандалии; бронзовый торс демонстрирует тореадорскую осанку профессионального танцора. Раз-два-три, раз-два-три. Мы танцуем аргентинское танго.