Тот, туманно что-то предчувствуя, тревожно звонил мне минимум два раза в неделю и спрашивал, как дела. Но что я могла сказать ему? Что жизнь моя не удалась и сердце мое разбито? Что на этот раз оно разбито окончательно? Что все кончено и мне не хочется жить? Увы, всего этого я сказать ему не могла, потому что это было бессмысленно. В тонкостях женской души не всякий психотерапевт разберется, не всякая подруга даже… А уж мужчина-друг не разберется подавно. В сфере эмоций мы с Тузом говорили на разных языках, и этот языковой барьер, я знала, преодолеть невозможно.
И вот однажды, в самой середине моей черной весны, наступил невероятно солнечный день. День к тому же оказался еще и выходным, так что мы решили это отметить. Я пришла к Тузу раньше всех, он еще спал «после вчерашнего», мне открыла дверь его домработница. Должен был подойти Рябинин, и позже ждали еще какой-то народ. Все вместе – Туз, Рябинин и я – мы не собирались уже месяца три, а то и больше.
Накануне они, поддатые, сидели на кухне у Туза, названивали мне вплоть до глубокой ночи, хихикали и говорили какие-то гадости (ну как всегда, когда выпьют). Я же в это время сидела напротив того самого человека, что вызвал во мне давно забытый эмоциональный резонанс. Сидела, смотрела на него, небритого и уставшего, смотрела, как поглощает он какое-то рыбное блюдо. Периодически он поднимал на меня глаза, курил и смотрел на меня таким же долгим взглядом, каким я на него. Последний раз я видела его четыре месяца назад. Нынче же мы пересеклись по работе, и встреча наша была неизбежна. Я смотрела на него и чувствовала, как легко он одолел этот срок в четыре месяца. И одновременно ощущала, с каким трудом прожила его я.
Я знала, что означает это несоответствие. В груди моей сердце сжималось и каменело, вырастая при этом, оно становилось огромным и временами мешало дышать.
Вот что я чувствовала, когда поддатые Туз и Рябина названивали мне, веселились, хихикали и подтрунивали, чувствуя, что я не одна и что не просто так ужинаю где-то в центре города в полвторого ночи. Рябина лично пожелал мне счастья. Туз рвался немедленно присоединиться. «Я тоже хочу счастья!» – орал он. Потом, угомонившись, они позвонили мне более или менее вменяемые и назначили встречу на следующий день.
– Который, собственно, уже настал, – в заключение сказала им я.
Не спав ночь, нагулявшись по центру города с раннего утра, я пришла к Тузу, выпила крепчайшего кофе и приняла душ, чтобы освежиться. Когда одновременно из спальни вывалился заспанный Туз в трусах, а во входную дверь ввалился Рябинин, я, уже одетая, сушила волосы: опустив голову вниз, охаживала их горячими струями фена. Поздоровавшись, они встали вблизи от меня, и мы принялись выяснять, как друг у друга дела, перекрикивая завывания фена. Туз милостиво принял джинсы из рук домработницы и надел их, Рябинин, наоборот, снял куртку. Я так и не поднимала голову. Ребята со мной кокетничали, я отвечала им, мы смеялись. Окольными путями, так и эдак, они все пытались выяснить, с кем же вчера я так поздно кушала.
Наконец я выключила фен и выпрямилась, откинув волосы назад. Без макияжа и со впалыми щеками, без имиджевых очков, я стояла перед ними такая, как есть. Какая я была последние полгода. Лица их мгновенно и неуловимо поменялись… Они смотрели на меня. Повисла пауза. Я включила фен и продолжила укладывать волосы.
– Как дела? – спокойно и как-то очень внятно спросил меня вдруг Рябинин.
Я улыбнулась, как могла. Пережив эффект от этой улыбки, Туз подступил ко мне и обнял. Рябинин подошел ближе и начал неуклюже гладить меня по предплечью. Воющий фен продолжал все так же бешено-иррационально работать в моей опущенной руке.
Потом мы долго гуляли по центру города, я плакала, врала им что-то про то, что с мамой дурно, они слушали, делали вид, что верят, и все пытались меня развеселить. Потом мы купили закуски и бутылку водки и выпили ее втроем, сидя на лавочке на Патриарших.
Слегка задуревшая, я пошла оттуда на встречу с подругой – давно оговоренную и условленную встречу, – так что Туз с Рябиной не смогли меня остановить. Они долго со мной прощались, они не хотели меня отпускать и напоследок взяли с меня слово, что, как только встреча закончится, я им позвоню. Я обещала.
– А я прыг в коробчонку свою – и примчался, – говорил мне Туз, провожая меня, – заберу тебя, и мы куда-нить поедем, а? Капустки твоей любимой покушаем.
Коробчонкой Туз называл свой немолодой «Gelentvagen». Я улыбнулась, взглянув на долговязого Туза на прощание, я надела имиджевые очки и пошла прочь от него по оживленной солнечной улице.
Моя блистательная подруга уже ждала меня в кафе. Она только что вернулась с Ближнего Востока от нового любовника. Мы не виделись столько же – три месяца, и нам было о чем поговорить. Но когда она, упоенная счастьем, начала петь песни про свой новый роман, я поняла, что не могу ее слушать. Ухитрившись вставить реплику про свое не очень хорошее самочувствие и выпитую водку, я услышала в ответ: «Да ты больше придуриваешься». Я удивилась. Я, сконцентрировавшись, посмотрела на нее. Они сидела напротив меня загорелая, холеная, любимая одновременно тремя мужчинами (двумя здесь и одним там), неуклонно-успешно делающая карьеру и неуклонно-успешно совершенствующая сексуальные навыки. Она была для меня как соседняя солнечная система: великолепная, пример гармонии и образец для подражания, но абсолютно недосягаемая.
А я была одинока, и надо мной светила черная звезда, и мой караван погибал нынче в пустыне. И до сих пор я не знала, почему он погибает: потому ли, что помощь опаздывает, или потому, что не выслана изначально. И по ночам не слезы, но волны страха захлестывали теперь меня.
Извинившись, я поднялась из-за столика кафе, к ее изумлению. Я поняла, что мне нечего здесь делать. Мы встретимся потом и потом поговорим, когда все будет по-другому.
Выйдя из кафе, я достала мобильный и побрела по улице, ища номер Туза в телефонной книжке, Свет был уже не такой яркий, как днем, солнце склонялось к закату. В этот момент Туз позвонил мне сам.
– Ну где ты?
Я сказала где и села на парапет ждать, когда он приедет. Силы оставили меня окончательно. Они приехали вдвоем, с преувеличенно обыденным видом внесли мое исхудавшее тельце на заднее сиденье машины, и мы поехали кушать капустку. По дороге на заднем сиденье у меня случилась истерика. Я рыдала так, что щека моя прилипла к кожаной обивке. С передних сидений не подавалось ни звука, ни реплики, но зато вовремя подавались бумажные платки.
За капусткой, в одной из самых вкусных китайских рестораций Москвы, я все им рассказала. Что ночи мои стали длиннее, а дни короче, что я не знаю, что мне делать, что я боюсь. Они слушали молча и не знати, что мне сказать. Они только начали предлагать что-то делать – переехать к Тузу, набить морду объекту моей страсти, уйти с работы, выйти замуж за Васю («Он все еще любит тебя»), поехать отдохнуть. Сулили денег. Словом, не получилось разговора, как я и думала. В определенный момент я увидела, что они встали в смысловой тупик и им неловко.
Но, странное дело, когда я вышла из ресторана и вдохнула вечерний воздух Москвы, я поняла, что болезнь моя отступила. Что завтра будет лучше. Посмотрев на небо, я увидела там множество ярких звезд, и среди них не было ни одной черной.
В свою очередь, поняв, непостижимым образом почувствовав, что мне лучше, ребята засуетились, приободрились и, подхватив меня под белы ручки, понесли на Каменный мост, смотреть вечернюю Москву, рубиновые звезды Кремля.
В течение уже многих лет, во время наших застолий я обязательно поднимаю отдельный тост за то, что в тот самый вечер мои друзья, Туз и Рябинин, были рядом со мной. Впрочем, сами они от своих заслуг открещиваются: Туз считает, что помогла капустка, Рябина говорит, что мы просто выбрали тогда правильную настойку, она-то и спасла.