ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. Похороны
Сначала ей все казалось, что ноги отекли, что надобно походить, и тогда все пройдет, но ничего не проходило, — наоборот, с каждой минутой ногам было все хуже и хуже…
Спрятавшись за буфет, она разулась, сняла с левой ноги чулок и недоуменно потерла ладонью колено. В ту же секунду ей пришлось сесть — правая нога точно подломилась.
Она села, растерянная и подавленная, но сейчас же вцепилась пальцами в стенку буфета и, стиснув зубы, попыталась подняться. Ей удалось это, но, как только она встала, ноги снова подломились, и она, слабо охнув, опять села.
В комнате, в кухне, в передней — везде было холодно и шумно, всюду сновали чужие люди, везде пахло остывшим кадильным дымом, еловыми ветвями, снегом.
Дверь на лестницу стояла открытой.
На площадке к стене была прислонена дубовая крышка гроба.
Немолодой священник разговаривал в передней с Савелием Егоровичем. Савелий Егорович озабоченно потирал лысину ладонью и, слушая священника, учтиво помаргивал, но, несмотря на учтивость, никак не хотел согласиться со священником и, хмурясь, бормотал одну и ту же фразу:
— Да поймите, отец Николай, это физически невозможно.
«Физически, — думала Антонина, — как так физически?» Ей вдруг представилась физика Цингера, по которой она училась, и слова «в твердом», «жидком» и «газообразном», но, к чему относились эти слова, она не могла вспомнить. Пытаясь встать в третий раз, она подумала, что встать ей «физически невозможно», и тихонько заплакала.
На какой-то промежуток времени о ней все забыли и вспомнили только перед самым выносом. Она сидела в углу, за буфетом, жалкая, заплаканная, без одной туфли. Толстая безбровая женщина с муфтой, сослуживица покойного Никодима Петровича, всплеснула руками и, вскрикнув: «Вот она где, Тонечка!», тотчас же вытащила из своей муфты склянку с валерьяновыми каплями.
— Мне этого не надо, — сказала Антонина, — у меня ноги почему-то подламываются.
— Как подламываются? — испугалась женщина с муфтой. — Вы, вероятно, ушиблись?..
— Может быть, и ушиблась, — ответила Антонина, — только я не могу встать.
— Да вы попробуйте.
Подошли Савелий Егорович, священник и какой-то горбатенький человек, желтолицый, туповатый, в белом грязном балахоне с большими пуговицами и с кнутом в руке.
— Ну как так не можете! — ворчливо сказал Савелий Егорович. — Ведь не сломаны у вас ноги… Обопритесь-ка на меня… Или погодите, я вас за талию возьму…
Пока Антонина пыталась встать, какой-то только что вошедший, сизый от холода старик говорил женщине с муфтой, что это «бывает нередко — это, видите ли, нервный шок».
— Ах, господи, Савелий Егорович, — не слушая старика, волновалась женщина с муфтой, — ведь никакого толку не будет, если она даже и встанет, держась за вас, — ведь ем надо до самого Смоленского идти…
— Не могу, — простонала Антонина, — пустите, Савелий Егорович.
Ей было стыдно, что все эти взрослые и совсем чужие люди, как маленькую, ставят ее на ноги. Кроме того, ей казалось, что священник, который все время молчал, не верит ей, думая, будто она притворяется.
— Не могу, — повторила она, сидя на стуле, — не идет ни правая, ни левая.
— Порекомендую нанять извозчика, — сказал сизый старик, — барышня поедет, это единственный выход из положения…
Толстая женщина с муфтой натянула ей на ноги короткие валенки, замотала шею и грудь шарфом, чтобы не прохватил мороз, надела шубу, повязала платком голову.
Савелий Егорович, путаясь в полах своей черной шубы, бегал по квартире, разыскивая молоток. Потом он очень долго бухал молотком, сбивая заевший крюк с двери, и бесстыдно громким голосом кричал старику, что он так и знал — эти «птицы» не явились.
— Мороз, мороз! — кричал Савелий Егорович. — Двадцать девять градусов — где уж им!
Сизый старик таращил глаза, кашлял и плевался в угол за плиту.
К выносу собралось довольно много народу — сотрудников покойного Никодима Петровича, но выносить гроб никто не вызвался. Кассир Поцелуйко сказал, что у него грыжа, весовщик главного склада боялся покойников, другие отводили глаза в сторону. Священник не мог — по сану, дьячок тоже, у старика болело плечо. «Да мне вообще, знаете ли, вредно, — сказал он, кашляя, — увольте, голубчик».
Оставался один Савелий Егорович, да еще маленький человек в грязном балахоне.
Из кухни Антонина слышала, как шушукались у гроба Савелий Егорович и толстая женщина. То, что происходило там, у гроба, было так нехорошо и стыдно, что Антонина вся с ног до головы дрожала, сидя в кухне, «Ну что они там торгуются, — с тоской и болью думала она, — как они могут, бессовестные…»