— Да? Ну, а для вас что именно главное?
Пал Палыч промолчал.
— Нечего сказать? А я лично так рассуждаю, что для работающего человека всегда должна быть главной ближняя цель. И жизнь тогда поминутно имеет свой смысл. Насчет теста я, может быть, даже преувеличил, но его мне дать интересно, и нынешний день я час простоял, глядя, как это мое тесто хозяйки разбирают на домашнее печение. И сам инструктировал, чтобы не спартачили, хотя я и не кондитер. Вы же… вы же… при вашем знании, опыте вы могли бы во главе общественного питания находиться как крупнейший специалист, а вы что? В вокзальный ресторан драпанули, чтобы как потише?
Он махнул рукой и сел. Зачем весь этот крик? Все равно как об стенку горохом.
— Каждому свой смысл, — тихо и грустно промолвил Пал Палыч. — Вы революцию свершали…
— Не довелось, — буркнул Вишняков. — Из нашего брата действительно свершал ее товарищ Раков, геройски погибший, но предполагаю, что, будь он жив, помог бы мне в смысле, извините, теста, а ваше поведение — осудил бы!
Плеснул себе холодного чаю, выпил залпом и спросил сухо:
— Вы ко мне по делу или так? А то завели беседу попусту…
— Я вообще на массив зашел, к бывшей нашей домработнице Поле…
— Пошпионить маленько насчет Антонины Никодимовны? — усмехнулся Вишняков. — Бросьте вы это, Пал Палыч! Кончено тут, черепки не соберете.
— Оно так, оно кончено! — смиренно согласился Пал Палыч. — До Антонины Никодимовны рукой не достать. Хорошего бобра убила, из начальства, нашла-таки себе судьбу. Нам, конечно, не дотянуть. И я, заметьте, как в воду глядел: образование это для нее и деятельность там на комбинате единственно для чего нужны были — для того чтобы бобра убить, муженька себе отыскать с положением, с персональной машиной, с именем в ихних, партийных кругах. Будучи непролетарского происхождения, она…
— Послушайте, Пал Палыч, а не уйдете ли вы от меня? — почти что фистулой, да и то срывающейся, спросил Вишняков. — Насмердили вы изрядно, не проветришь! Давайте-ка вытряхивайтесь!
Пал Палыч еще раз улыбнулся, и теперь Вишняков увидел его глаза — светлые от ненависти. Тотчас же зрачки вновь исчезли за толстыми стеклами очков. Не говоря ни слова, Пал Палыч поднялся во весь свой крупный рост, слегка кивнул и, покашливая, затворил за собой дверь.
«Свинья!» — сердито подумал Вишняков и подвинул к себе поближе правой рукой счеты, а левой тетрадку для записи меню. Часы пробили девять, скоро должны были начать собираться повара для обсуждения завтрашнего дня. «Ну хорошо, — рассуждал он, стараясь сосредоточиться на проблеме проклятых полупотрошеных гусей. — Хорошо, отлично! С паприкашем им не справиться. Фаршированного дать, что ли? На французский манер, в фарш грибов, зелени! Да ведь Семка-подлец зелени не привезет! И телячьей печенки нет для фарша. Хотя…»
Он позвонил дежурному по базе Андрею Лукичу, знакомому старичку, и сладким до противности голосом повел беседу о погоде, о здоровье, о салицилке против ревматизма.
— Да ты, Николай Терентьевич, мне голову не крути, — сказал Лукич. — Для чего звонишь?
— Печенки телячьей нужно! — заявил Вишняков. — Сделай, друг! Гусями нас начальство задавило, а гусь идет плохо, в него у трудящихся неверие наблюдается. Кому грудка, а кому гузка. Фаршированный же проходит побыстрее. Там всегда припухлость можно создать, мясистость за счет фарша.
Лукич обещал посодействовать, Вишняков сахаринным голосом заключил:
— Ну, дай тебе господь, вызволил, век буду помнить…
— А и хитер ты, старый бес! — хихикнул Лукич. — Даже господа всуе поминаешь.
— Ты бы, Лукич, покрутился, как я с моими объектами, тогда узнал бы…
— Ежели тяжело — иди к нам в инструкторскую группу, давно приглашали…
— Ну, какой из меня инструктор…
А Пал Палыч в это самое время, постукивая тростью, входил в шумный вестибюль своего вокзального ресторана. Девушка в беретике надрывалась у телефона-автомата, какие-то молодые военные спорили — заходить или нет, гардеробщики ловко «в обязательном порядке» раздевали пассажиров.
— Позвольте пройти! — сурово и жестко говорил Пал Палыч, проталкиваясь в дверь. — Позвольте же!
Он был еще бледнее обычного, его подзнабливало, хотелось выпить водки и поговорить с каким-либо своим человеком. Но где отыщешь этого «своего»? Откуда его взять? Как с ним увидеться — с этим все понимающим, мудрым, сочувствующим «своим»?
Последнее время Пал Палыч стал методически и изрядно попивать, пил маленькими рюмками, не закусывая, сидя в своем служебном кабинете, бледнея все больше и больше. Сейчас старый дока официант, подхалим, выжига и хам, повиливая задом, принес Пал Палычу на подносе графинчик под салфеткой, солонку, тонко нарезанную луковицу и ломоть черного хлеба.