— С наступившей осенью вас! — сказал он, смахивая со стола.
— Как в зале?
— Курьерскому через двадцать минут отправление, — кривя по привычке рот, ответил Айбулатов. — Торопятся.
— Да, торопятся! — не слушая официанта, машинально повторил Пал Палыч. — Все торопимся.
Он выпил одну за другой четыре рюмки, пожевал ломтик лука и посоветовал:
— Ты бы, между прочим, поаккуратнее, Айбулатов! Воруй, да не заворовывайся. Давеча скорый уходит, а тебя со сдачей нету и нету. Добро бы с тридцатки, а то полную сотню унес за стакан чаю с пирожком…
— У него деньги несчитанные, у комиссара-то! — маслено улыбаясь, ответил Айбулатов. — Бумажник раскрыл — вот денег, ворох!
— А ты — бедный?
— Какой бы я ни был, Пал Палыч, но только человек человеку волк. С малолетства учен — бери, что плохо лежит. Сами знаете, наши автобиографии какие!
Пал Палыч выпил еще рюмку и спросил:
— Зось здесь?
— Кассу сдает.
— Вели ко мне зайти!
— Слушаюсь.
— И запеканки подай…
Чуть дрогнул пол — это тронулся курьерский. Пал Палыч приподнял тяжелую малиновую штору своего кабинетика — поглядел, как возвращаются провожающие. Налил еще рюмку и шепотом, сам себе, сказал:
— Да, так! Человек человеку волк! Так!
Зоя, пышногрудая, голосистая ругательница, вдова бывшего директора ресторана «Ша нуар», имевшая виды на Пал Палыча, тяжело села в кресло, заложила ногу за ногу и пожаловалась:
— Моченьки нету, Пал Палыч. Взял бы меня кто-нибудь замуж, я бы такой уют создала. Устаю ужасно.
Она налила запеканки, закусила балыком, дотронулась белой полной рукой до рукава Пал Палыча:
— И вы переутомлены.
— Давеча ворюга Айбулатов заявил, что человек человеку волк, — прохаживаясь по кабинету, говорил Пал Палыч. — Это он-то, сам первый волк! Но должен сознаться, и сам я стою на такой же точке зрения…
— Любопытно! — сказала Зоя.
— Да, на такой же. И вспоминаю. Году что-либо в двенадцатом объявился некто господин Сычев, или Сычугин, не имеет значения. Обещал неимущим огромные дивиденды и под эти дивиденды ужасно сироток всяких обокрал. Идея у него была такая: покупает он участок земли и штук дюжину черно-бурых лисиц…
— Шкурки?
— Зачем же шкурки? Живых — самцов и самок. К ним на огороженный участок выпускает две-три сотни мышей. Лисицы размножаются, поедая мышей. А мышей кормят мясом убитых лисиц, ибо впрок от лисицы идет лишь ее шкура. Было даже подсчитано, и цифры были оглушительные — через десять лет на рубль что-то около трех тысяч чистой прибыли…
— Удивительно! — сказала Зоя.
— Оказалось — авантюрист. Был еще офицер-сапер, хорошего рода, в бархатной книге записан. Изящный молодой человек с усиками, взор этакий… туманный. Посещал «Виллу Роде», «Донона» также. Изобрел панцирь, не пробиваемый пулей. Военное министерство панцирь купило, — вернее, патент. Тогда молодой господин офицер предложил министерству пулю для пробивания этого панциря. Министерство и пулю купило. Тогда он новый панцирь предложил, для своей же пули непробиваемый. Купили опять панцирь. И так длилось до самого семнадцатого года…
— Господи, неужели все люди такие? — сказала Зоя.
— Все!
— И мы с вами?
— Несомненно.
— А все-таки не верю! — сказала Зоя, потягивая из рюмки запеканку. — Есть в жизни красота, изящество и благородство. И в книгах об этом пишут…
— Пишут! — усмехнулся Пал Палыч. — Кто пишет-то? Писатели! А они сами каковы? Я-то знаю, видел. Сволочи все, вот что! Все до единого сволочи!
Зоя взглянула на Пал Палыча неприязненно, снизу вверх, из-под полуопущенных ресниц. Но он не заметил этого взгляда, он был уже пьян. И выпил еще подряд две рюмки.
— Все шкуры и шкурники, — говорил он, прислушиваясь к грохоту подходящего поезда. — Есть, конечно, волки послабее, есть посильнее. Сильные задирают слабых. Все везде всегда продается. Тот, кого обсчитал нынче Айбулатов, тоже кого-то обсчитал. Вот мы с вами здесь пьем и не платим за это, выпитое нами пойдет за счет недолива в буфете…
— Я в конце концов могу и заплатить, — обиженно сказала Зоя. — Я не набивалась на эту запеканку. А что вы сами выпили…
— Цыц! — прикрикнул Пал Палыч. — Я всех вас насквозь вижу.
Губы его дрогнули, он смахнул слезу под очками.