— Где это — там? — тихонько спросила Антонина. — Я ведь совсем ничего не понимаю, Лешенька!
— Да ну, насчет отпуска, — опять скороговоркой, как давеча, пробормотал Альтус. — Я им заявляю, Родион Мефодьевич, что знание языков, да еще трех…
И опять они заговорили о непонятном.
Антонина спустилась по лестнице, крытой ковром, побродила по шумным улицам, купила горячих бубликов, пачку чая, брынзы, послала письмо с почтамта Феде и посидела на бульваре. Со странным чувством думала о том, что у нее есть муж, не просто такой человек, который ждет ее дома, позевывая и перелистывая журнал; не человек, с которым связана ее судьба, потому что он называется мужем; не отец ее ребенка; не тот, который привычно похрапывает рядом. Нет, все совсем иначе, совсем не похоже и не так, как оно ей представлялось даже в самых наилучших, еще девичьих ее мечтах. Совсем все по-другому: он, конечно, лучше, чем она, — ее Алеша! Он неизмеримо храбрее, сильнее, умнее ее. Он все по сравнению с ней, а она еще совершенное ничтожество по сравнению с ним. Но в чем-то она сильнее его. И, когда они трое перестанут говорить свое непонятное, он, Алексей, непременно придет к ней, только к ней и ни к кому больше. И ничего она у него не спросит, а просто обойдется с ним, с этим большим, сильным, храбрым мужчиной, как с Федей. Она погладит его по русой, мягкой голове, потянет его за чуб, поцелует его глаза и скажет, что все пройдет, все минует, все станет хорошо. Конечно, он посмеется над ее утешениями, но именно она заставит его повеселеть, а если он будет уж слишком долго хныкать, она его пристыдит, как Федю. И он послушается ее, потому что она теперь как бы часть его самого, как бы частичка его разума, его воли, его собранности.
— Хозяйка! — вдруг вслух, обрадованно, вспомнила она, как он ее назвал в вестибюле гостиницы, когда они ждали номер. — Моя хозяйка! Теперь я тебе покажу хозяйку!
На бульваре она сидела долго. Было уже холодно, пахло осенью, с моря дул сырой ветер, люди шли, подняв воротники пальто.
Пили чай вдвоем, молча. Альтус смотрел мимо Антонины, будто нарочно не встречаясь с ней взглядом. Потом исчез до полуночи. Она сидела с ногами на диване, думала все ту же думу — какой у нее муж и какая она ему жена. Когда он вернулся, глаза ее загадочно мерцали, а в ушах почему-то раскачивались длинные (одиннадцать рублей семьдесят копеек) серьги, которые она давным-давно себе купила и ни разу еще не надевала. И губы у нее были накрашены, и платье она надела самое лучшее.
— Ты что это… какая-то такая? — удивился он.
— Шикарная? — спросила она. — Да, а что?
— Сережки нацепила.
— Настоящие бриллианты.
— Сорти-де-баль? — мягко улыбаясь, вспомнил он. — Заячий палантин?
Она поднялась с дивана, сунула узкие ступни в старые, растоптанные в Батуме сандалии, подошла вплотную к Альтусу, взяла его ладонями за виски и крепко стиснула.
— Чего ты?
— Не уходи от меня! — попросила она и, заметив тень в его глазах, быстро договорила: — Нет, уходи, но не прячься. Если тебе плохо — не прячься. Я знаю, знаю, — заторопилась она, — я же не спрашиваю, я понимаю, какая у тебя работа, но ты просто, когда тебе неважно или так себе, ты не закрывайся на ключ…
Глаза ее горячо и ласково мерцали перед ним, совсем близко, он поцеловал ее в переносицу, обнял тонкую девичью талию, крепко прижал к себе и глухо спросил:
— Ты не обижена? Не сердись, Тусенька, но, право… то есть, конечно, я вел себя с тобой эти дни как последняя свинья.
— Нет!
— Что «нет»?
— Знаешь, я ведь много думала об этом, — сказала она. — О таких, как ты, людях. Я их не знала раньше, представления о них не имела. Понимаешь — есть люди, которые живут для себя и отвечают за себя, за своих близких, за милых своей душе, за семью, за друзей. Про них говорят — хорошие люди, симпатичные люди, добрые люди. А есть такие, которые, как например… ну хотя бы твой Степанов… они живут гораздо шире, неизмеримо шире. Но они отвечают за весь мир, Леша, за все, что делается на земле, им труднее. И к ним эти мерки не подходят — симпатичные люди, да?
Альтус смотрел на Антонину не отрываясь, пристально, даже жестко. Он всегда так смотрел, если ему было интересно. А если было неинтересно, он не стеснялся — зевал и переводил разговор на другую тему.
— А Устименко какой? — спросил Альтус с интересом.
— Не знаю. Но он — верный. Он ведь все молчит, я с ним очень мало говорила, вроде как со Степановым, еще, пожалуй, меньше, но он… он действительно солдат. Я это мало знаю, я только читала об этом — но он солдат революции.