«Не может быть сомнения, что, чем более учили человека, тем менее он должен был знать…»
И мучилась: фраза была непонятной.
Название тоже ничего не говорило: Бокль, «История цивилизации в Англии».
Вообще постоянно загадывала, кто первый встретится, мужчина или женщина; а если уже видела, что мужчина, то загадывала, сколько ему лет — до сорока или за сорок.
Загадывала на номера трамваев, на телефонные звонки, на часы: если еще нет семи часов, то да, если уже есть — нет.
И бледнела, если семи часов еще не было, или телефон звонил не так, или показывался не тот трамвай…
Выкурив после ужина папиросу, Тарасов уехал в город. Вдвоем они стояли на крыльце, пока он разворачивал машину, и долго смотрели вслед на красные огоньки сигналов.
По-прежнему шипело озеро.
Теперь в темноте казалось, что никакого озера нет, а что там просто кто-то дышит и переминается с ноги на ногу, большой и тяжелый, как слон.
На спасательной станции пробили склянки. Мертвые и злые, точно лопающиеся, звуки долго метались над озером. Антонине стало страшно. Она молча прижалась к Альтусу. Он обнял ее за плечи, и тотчас же она почувствовала на своем лбу его прохладную, сильную ладонь. До поздней ночи они ходили по берегу, по рощице, по пыльной дороге и целовались. Он обнимал ее за плечи и порою заглядывал ей в лицо.
— Что, — напряженно, шепотом спрашивала она, — что, Леша?
Он молчал.
— Я слепая, — говорила она и закрывала глаза. — Веди меня.
Он вел. Она крепко прижималась к нему. Под его шагами скрипел песок, ломался и похрустывал валежник. Ей казалось, что кто-то убегает от них — маленький и хитрый.
— Я засыпаю, Леша, — говорила она, — мне уже снится.
— Пора спать, — тихо сказал он. — Поздно.
— Рано, — возразила она.
Ей хотелось спорить, или смеяться, или даже плакать.
— Рано, рано, — опять сказала она, — совсем рано.
Альтус молчал. Она вдруг стиснула его руку возле локтя и, заглянув ему в лицо, попросила:
— Люби меня, Леша. Меня надо очень любить.
Он улыбнулся. Она жадно поцеловала его в губы и пошла вперед по дороге к поселку. Он догнал ее, взял за руку и потянул домой.
— Да ведь еще рано, — слабо упираясь, сказала она, — еще совсем рано. Давай еще походим, еще полчасика.
Ей уже не хотелось спорить. У нее кружилась голова от усталости и падало сердце от чувства власти над этим человеком.
— Леша, — вдруг потребовала она, — выстрели из револьвера.
— Зачем? — удивился он.
— Так, выстрели.
— Да для чего?
— Для меня.
— Я пистолет дома оставил, — виновато ответил он.
— Ну а если бы не оставил, то выстрелил бы?
— Ну, выстрелил…
— Вот и все, — счастливым голосом сказала Антонина. — Мне, понимаешь, нужно, чтобы ты меня слушался.
— Дурачок! — улыбнулся он.
Дома на террасе гудели мухи, пахло табаком и краской.
— И Федор к тебе сразу привык, — сказала Антонина. — Удивительно! Он ведь не очень-то привыкает.
— А чем я ему плох? — спокойно спросил Альтус. — Да и соображает парень — нам с ним жизнь жить, он ведь интересовался: ты совсем, Леша, с нами будешь жить теперь или не совсем?
Антонина слабо покраснела.
— А ты?
— Я ответил правду: совсем, только иногда в командировки буду ездить.
— А он?
— Рассердился маленько: это еще какие такие командировки? Живи здесь…
Она сбросила туфли, вздохнула, чему-то улыбнулась и легла рядом с сыном. Федя обнял ее за шею и тотчас же засопел. Антонина закрыла глаза, прислушалась к шагам Альтуса на террасе, собралась встать и не смогла. Она куда-то мчалась и совсем уж было уснула, но вспомнила, что платье заколото булавкой и Федя может наколоться, вынула булавку, вколола ее в стену, подумала про Альтуса и даже приподнялась, но теплый мрак окутал ее, она уронила голову на подушку, сказала себе что-то укоризненное и уснула.
С утра шел мелкий теплый дождик. Все небо затянуло. На спасательной станции тарахтел мотор катера и молодой, свежий, полный голос пел:
Ах, я влюблен в глаза твои…С озера полз туман.
Альтус брился у окна и не позволял Антонине вставать.
— А что мы есть будем? — лениво спрашивала она.
— Я сам приготовлю.
— Ты? Приготовишь? Воображаю.
Он поставил самовар, сварил яйца, накормил Федю и ее, подмел и убрал комнаты и похвастался:
— Поразительный человек некто Альтус. Золотые руки. Почему ты молчишь, Туся?
Надел шуршащий дождевик и, вытряхивая бумаги из портфеля, спросил: