Она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть, когда он заговорил во второй раз. Это был знаменитый артист, которого она видела на сцене в прошлом году. Да, да, этот подбородок, эти насмешливые и пристальные глаза, это длинное белое лицо, этот тягучий голос, эта сутуловатая спина…
Не торопясь, он расстегнул шубу, снял меховую шапку и вытер клетчатым шелковым платком высокий белый лоб.
Оказалось, что ему нужно знать, как все тут происходит, для какой-то роли, которую он будет играть…
— Да вы сядьте, — сказал он ей своим низким голосом, — и я сяду, поговорим…
Задыхаясь от волнения, она рассказала ему все, что ей было известно о бирже труда, о том, что тут происходит, как тут грустно, сколько тут горя…
— Да, да, — подтвердил он, — разве кто-нибудь из нас думал… новая экономическая политика… конечно, это умно, но очень, очень тяжело…
Она не слушала его. Ей казалось, что на них смотрит много народу, что все кругом шепчутся друг с другом и показывают на нее пальцами: «Смотри-ка, с кем сидит Старосельская! Что он, ее знакомый, что ли?» Сколько бы она дала сейчас за то, чтобы ее видели Райка Зверева, Зеликман, Аня…
— А вы как тут очутились?
— Что?
— Я спрашиваю, как вы попали сюда?
— У меня умер отец…
Он смотрел на нее внимательными глазами и изредка кивал головой. Когда она кончила, он вынул из кармана записную книжку в тисненом сафьяновом переплете и написал ей письмецо к администратору театра.
— Приходите к нам в театр…
И пожал ее холодную узенькую руку своей большой горячей и мягкой рукой.
— А потом ко мне в уборную загляните, — добавил он, — мою фамилию знаете?
— Конечно, знаю, — вспыхнув, ответила Антонина, — я вас в прошлом году видела, — мы так плакали все, когда вас выводили на сцену уже арестованным.
— Плакали? — улыбаясь, спросил артист.
— Да, очень.
— Даже очень!
— Очень, очень, — все больше и больше краснея, сказала Антонина, — и главное, вы тогда некрасивого играли, а на самом деле вы красивый, и все-таки я вас сразу узнала, с первой секундочки, как вы здесь встали, меня так и ударило…
— Ах вы, милая, милая, — тихо произнес артист и почему-то покачал головой, потом точно сконфузился и сразу заспешил.
— Непременно же приходите, — сказал он, — непременно…
И опять покачал головой.
Он не ушел с биржи сразу.
Еще долго Антонина видела его высокую сутуловатую фигуру в длинной шубе, его белый пуховый шарф и красивую руку с папиросой в пальцах.
Он ходил по залам, разговаривал с людьми, становился в очереди, когда открывались окошки, и что-то спрашивал, его тонкие губы едва заметно шевелились. Антонина заметила, как какой-то красномордый старик в ватной кацавейке попросил у него папиросу и как он вдруг стал рыться в карманах, ища портсигар, а когда нашел и открыл, то старик вытащил из портсигара чуть ли не все папиросы сразу. Артист ничего не сказал («Вот шляпа-то!» — подумала Антонина), он только улыбнулся виноватой улыбкой и поскорей отошел от красномордого старика…
Издали она следила за ним все время, пока он ходил по залам. Один раз он обернулся, вероятно почувствовав на себе ее взгляд, но она быстро спряталась за чью-то спину, и он пошел дальше…
«А говорят, что все артисты пьяницы и пристают, — горячо и благодарно думала она, когда он ушел, — вот уж неправда, вот неправда…»
Несколько дней его имя не появлялось на афишах. Каждое утро Антонина подолгу стояла у тумбы с афишами и уходила прочь грустная. Ей не хотелось тратить контрамарку на спектакль, в котором он не играл.
Иногда она вынимала из кармана вчетверо сложенную записочку и перечитывала уже выученные наизусть слова. Она даже попробовала понюхать записку. Записка ничем не пахла. Антонине стало стыдно за то, что нюхала, и чуточку обидно, что записка совсем не пахнет.
«Если бы у меня был такой муж, — нечаянно подумала она, — то я бы ему все вещи продушивала духами».
От этой мысли у нее перехватило дыхание, ей стало жарко, она закрыла глаза и постояла несколько секунд на одной ноге.
Вот он, вот он!
Образ, почти исчезнувший за эти дни, вдруг точно вспыхнул в ней — ясный, четкий, живой…
«Я бы ему все делала, — думала она, крепко стиснув руки, — все, ну все, что ему только может быть нужно. Я бы ему никогда не позволяла расстегиваться на улице, потому что ведь он может простудиться, а уж если он простужен, тогда и пьесы надо переменять, и публика недовольна, и вообще скандал, да и только!»
Зажмурившись и не открывая глаз, чтобы не потерять его образ, она быстрыми шагами подошла к кровати и легла лицом в прохладную, пахнущую утюгом подушку…