– Это стандартная процедура, мэм, – кротко объяснил офицер полиции. – Вы нашли какую-нибудь записку или письмо?
– Нет.
– Вы виделись с ней недавно?
– Нет, – сказала я.
– Что подразумевается под «недавно»? – спросила Рут.
– Имелись ли какие-либо симптомы, какие-либо указания на то, что она может причинить себе вред? Наложить на себя руки?
– Какие именно? – спросила Рут.
– Э-э-э… – Офицер замялся. – Суицидальные настроения?
– Ни в коей мере, – сказала Рут. – Рослин – местный Крысолов и Супержена, ради других прошибавшая стеклянную крышу.
– Прошу прощения? – переспросил офицер.
Рут едва взглянула на него.
– За подробностями – будьте добры, к ее мужу.
Наложить на себя руки. Я молчала, внезапно привлеченная архаичной мягкостью, уклончивостью оборота, свойственного поколению наших родителей. И вновь вырисовывались, обретали четкие контуры детали. Детали, которым наверняка не найдется места ни на одной анкетной строчке.
Зубы Рослин. Ее неестественно, сказочно ровные зубы, безукоризненностью которых я когда-то вслух восхитилась. «Ну да, ну да, – кивнула она. – Уж эти мне резаки. Я скриплю ими во сне. Безотчетно. Годам к шестидесяти сотру до десен».
Ногти Рослин. Я вспомнила, как она сорвала заусенец, продолжая что-то говорить, не обратив внимания на боль и кровь, полумесяцем проступившую вдоль основания ногтя.
Мой взгляд остановился на листочке, который Рослин прикрепила задорной магнитной фигуркой к дверце холодильника: «Амариллис в кладовке, 29 нояб.». Памятка, чтобы в точно высчитанный день вынести отборный клубень из темноты чулана в светлый, теплый уголок, где цветок блистательно и гордо раскроется раструбом, вдали от гибельного холода. «Вот! – хотелось мне сказать. – Вот вам искомый симптом. Или суицидальное настроение». Легко ли жить с такой тягой к деталям? Рут жестко ответила за нас обеих.
Наложить на себя руки. Фраза не из тех, что можно было найти на измочаленных страницах библиотечных книг, которые позже приносила мне Рут. Как это похоже на Рут – собирать факты, выискивать смысл бессмысленного в графиках, схемах, столбцах статистических отчетов. Неоспоримые факты, иллюстрирующие, как к восьмидесятым годам «мирные» и «пассивные» способы самоубийства среди женщин – таблетки, угарный газ, прочие отравы – уступили место огнестрельному оружию «в качестве предпочтительного способа». «В особенности на территории американского Юга», -вслух читала Рут. Недоставало лишь описания внешности Рослин; все остальное, все возможные причины были дотошно перечислены в подробном научном тексте. «Женщины, которые лишают себя жизни после ухода мужа, решаются на самоубийство из-за невозможности исполнять роль жены и матери. Наибольшее число самоубийств отмечается среди женщин, которые полностью посвящают себя семье». Факты, данные, исследования венчались безжалостным, тривиальным выводом: «Мужчин на самоубийство чаще всего толкает финансовый или душевный кризис. Женщины убивают себя из-за мужчин».
Погиб ли человек в катастрофе, по собственной воле или от старости – его смерть требует процедур, схожих и налаженных, как заводской конвейер. Столкнувшись с обстоятельствами, к жестокости которых жизнь их не подготовила, Уильям, Трей и Дэвид в оцепенении, но стоически выдержали неизменные ритуалы: получение тела, соболезнования, прощание. Скотти и Рид мерили шагами крыльцо Лоуренсов, с трудом подыскивали нужные слова, нервно звенели мелочью в карманах брюк и перебрасывались приглушенными, неловкими фразами с незнакомыми людьми. Мы с Рут на протяжении двух суток были частью антуража смерти, занимая посты то у входных дверей, то на кухне. Меня потрясло количество женщин, которые несли в дом Лоуренсов беспомощные знаки сочувствия – пироги и запеканки. Я не знала этих женщин ни в лицо, ни по именам. Принимая дары, подавая их на блюдах, пристраивая в морозилку, я ежилась от стыда за свою, пусть невольную, самонадеянность. Я столько лет пребывала в убеждении, что мы с Рут были дружны с Рослин, а на деле числились среди целого сонма таких же сравнительно близких приятельниц.
С горьким чувством вины оставшегося в живых я убеждала себя, что мы с Рут вовсе не стремились исключить Рослин из своего круга. Просто она всегда была выше нас, выше нашего уровня жизни с конструкторами «Лего», мелкими долгами, вечным ремонтом и эскимосскими иглу из рафинада в качестве иллюстраций к школьным докладам. У Рослин было больше денег, больше детей, больше свободного времени.
Это правда. Но правда и то, что Рослин Лоуренс была в высшей степени женственной и смиренной – и мы с Рут сознательно отгораживались от нее, чтобы не иметь ничего общего с этими качествами и не заразиться ими. Если бы мы чуть раньше протянули руку дружбы, если бы приложили усилия, если хотя бы приоткрыли перед Рослин занавес над нашими удивительными отношениями – возможно, мне не пришлось бы терзаться догадками, могла ли я предотвратить трагедию Рослин и оградить своего сына от страшной находки. Я опоздала. Не спасла Рослин, не защитила сына.
Берк на похоронах не появился. Последние штрихи и детали легли на наши с Рут плечи. После ухода священников, скорбящих родственников и друзей разбирать осколки сломанной жизни остаются женщины. И в прежние времена, и в грядущие, и всегда. Никто не заметил ржавых потеков крови, что просочились с веранды и изуродовали белоснежные стены и потолок кухни. Мы с Рут заметили. В четыре руки мы сняли со шкафчика пыльные декоративные корзинки с «разномастной посудой стоимостью в сорок долларов» и отдраили стены. Мы скатали тонкий матрац и унесли в мусорный контейнер за много миль от дома. Мы избавились от старых журналов, настольных игр, сломанного утюга, рваных шелковых абажуров. Мы отдали на благотворительную распродажу книги и одежду, карнавальную бижутерию и целый короб туфель для подружек невесты.
Мы не искали записку – и не нашли.
– Нет-нет, – сказала Рут. – Девяносто процентов самоубийц о записках не думают. Пишут только те, кто надеется, что в последний момент их остановят.
Мы вернули на место перевернутые, сваленные за лестницей стулья, вычистили ковровую дорожку и, затащив пылесос на веранду, отыскали розетку. Пылесос послушно загудел, собирая грязь и наполняя наши легкие воздухом с ощутимым ароматом елки -по-весеннему свежим, по-зимнему лесным. Обе жены, матери, хозяйки, мы поняли, что вдыхаем запах елочных иголок, высохших, задержавшихся в недрах пылесоса и источающих благоухание, которое в любых других обстоятельствах навевало бы праздничные образы. Аромат иголок рождественской елки, от которых Рослин, послушная долгу, не так давно очистила веранду.
Глава десятая
Когда вы в последний раз видели ответчицу?
– Во второй половине дня накануне ее отъезда на лыжный курорт.
– И как бы вы определили эту поездку? Можно ли сказать, что решение было принято в последний момент, экспромтом, – или обдумано тщательно, заранее?
– Не знаю.
И до сих пор не знаю.
Изученная со всех сторон, разложенная по полочкам памяти, каждая секунда тех двадцати четырех часов казалась мне исполненной знамений, отягощенной предвестиями беды. Каждый жест, слово, фраза, улыбка, прикосновение. Самый обычный день. Наш последний день.
Я стояла на пороге сарая Кэмпбеллов, и в моем вопросе была лишь доля шутки.
– Как ты смеешь бросать меня, одинокую и беззащитную, на целых десять дней? – спросила я.
Рут шурудила в дальнем углу, среди колышков для подвязки помидоров, бейсбольных бит и велосипедных насосов.
День был праздничный – Страстная пятница, – освободивший детей от бремени гособучения. На следующее утро Рут вместе с Грейсоном и Слоун отправлялась в горы кататься на лыжах – на все весенние каникулы. Лыжный курорт материализовался в разговорах вскоре после похорон Рослин. Рут везла детей куда-то на запад, отвергнув все знаменитые курорты – Аспен, Вейл, Джексон-Хоул, Теллюрайд. Точного места назначения я не знала, да и не особенно стремилась выяснить. Я знала главное: Рут уезжает и мне будет очень ее не хватать.