Были люди, боровшиеся против коррупции храмовой четверки, но все же они были вынуждены делать это вне Матери-Церкви — вопреки Матери-Церкви — и в процессе они переносили Божье послание в другие воды, невольно меняя его направление и масштабы. Правильно ли они поступали? Собственное сердце Уилсина взывало двигаться в тех же направлениях, расширять сферу Божьей любви теми же способами, но был ли он прав, поступая так? Или все они стали жертвами Шан-вэй? Использовала ли Мать Обольщения лучшие качества реформистов, их собственное стремление понять Бога, чтобы привести их к противостоянию Богу? Поверить, что Бог должен быть достаточно мудр, чтобы думать так же, как они, вместо признания, что ни один смертный разум не был достаточно велик, чтобы постичь разум Бога? Что их работа заключалась не в том, чтобы читать лекции Богу, а в том, чтобы слышать его голос и повиноваться ему, независимо от того, соответствовал он их собственным желаниям и предрассудкам или нет? Их собственное ограниченное понимание всего, что Он видел и предопределил?
И насколько его собственное стремление принять это изменившееся направление проистекало из его собственного жгучего гнева? От ярости, которую он не мог подавить, как ни старался, когда думал о Клинтане и о том, как он издевался над инквизицией? От его ярости на викариев, которые стояли сложа руки и смотрели, как это происходит? Кто даже сейчас молча соглашался с каждым злодеянием, которое Клинтан провозглашал во имя своего собственного извращенного образа Матери-Церкви, архангелов и самого Бога?
И, хотя ему было ужасно страшно и стыдно задавать этот вопрос или даже осмеливаться признать, что он мог чувствовать такие вещи, насколько это было вызвано его гневом на самого Бога и на его архангелов за то, что они позволили этому случиться? Если бы Шан-вэй могла соблазнять мужчин по доброте их сердец, тонко извращая их веру и любовь к ближним мужчинам и женщинам, насколько легче ей было бы соблазнить их темным ядом гнева? И куда слишком легко может завести такой гнев, как у него?
Я знаю, где лежит мое сердце, где живет моя собственная вера, — подумал Пайтир Уилсин. — Даже если бы я хотел притвориться, что это не так, что меня не так сильно тянет к посланию Церкви Чарис, не было бы смысла пытаться. Правда есть правда, как бы люди ни пытались ее изменить, но стал ли я частью Тьмы в своем стремлении служить Свету? И как любой человек пытается — какое у него право пытаться — быть одним из Божьих священников, когда он даже не может знать, какова истина в его собственном сердце… или исходит ли она от Света или Тьмы?
Он снова открыл глаза, глядя на огненный простор огромного литейного комплекса Эдвирда Хаусмина, и забеспокоился.
Лампы в каюте бешено раскачивались, отбрасывая свой свет на богато сотканные ковры и блестящее дерево полированного стола. Стеклянные графины пели безумную песню вибрации, обшивка и прочные шпангоуты корпуса жалобно стонали, завывал ветер, дождь бил ледяными кулаками по световому люку, и устойчивые пушечные удары, когда нос КЕВ «Ройял Чарис» врезался в одну высокую серую волну за другой, эхом отдавались в корпусе ныряющего в них корабля.
Сухопутный житель нашел бы все это ужасно тревожным, если предположить, что морская болезнь позволила бы ему прекратить рвоту достаточно надолго, чтобы оценить это. Кайлеб Армак, с другой стороны, никогда не страдал морской болезнью, и он видел достаточно плохую погоду, чтобы нынешние неприятности казались относительно легкими.
Ну, если честно, может быть, немного больше, чем относительно мягкими, — признался он себе.
Был только поздний вечер, но, когда он смотрел через кормовые иллюминаторы на бушующее море в кильватере «Ройял Чарис», это могло быть ночью. Правда, по меркам его собственной родины, в этих относительно северных широтах в середине зимы ночь наступала рано, но даже для канала Уэст-Айл было рано. Плотный облачный покров, как правило, приближал темноту, и если эта погода была просто… исключительно оживленной, то достаточно скоро наступит худшее. Фронт, катящийся ему навстречу через море Зебедия, должен был сделать это похожим на прогулку в парке.
— Прекрасную погоду вы выбрали для путешествия, — заметил ему на ухо женский голос, который не мог слышать никто другой на борту «Ройял Чарис».
— Я ее точно не выбирал, — заметил он в ответ. Ему приходилось говорить довольно громко, чтобы коммуникатор, спрятанный в его украшенном драгоценными камнями нагрудном скипетре, мог уловить его голос среди всего этого фонового шума, но вряд ли кто-нибудь подслушивал его в такую погоду. — И твое сочувствие не впечатляет меня, дорогая.