— Что вы там делали? — спросила она его, продолжая улыбаться по-прежнему.
— Ваш супруг показывал мне драгоценности.
— Ах!
У нее был язвительный рот, насмешливый вид, явное издевательство в голосе. Уселась в широкий диван, покрытый бухарским ковром, с бледными подушками и с пальмами из тусклого золота на подушках. Сидела в мягкой позе, смотря на Андреа из-под соблазнительных ресниц, этими глазами, которые, казалось, были залиты каким-то чистейшим и нежнейшим маслом. И стала говорить о светских вещах, но таким голосом, который проникал в сокровеннейшие тайники юноши, как невидимый огонь.
Два или три раза Андреа поймал устремленный на жену блестящий взгляд лорда Хисфилда, взгляд, где, казалось, был избыток всей только что смешавшейся грязи и низости. Почти при каждой фразе Елена смеялась язвительным смехом с какою-то странною легкостью, не смущенною желанием этих двух мужчин, только что воспламенившихся фигурами развратных книг. И при свете молнии преступная мысль еще раз пронеслась в душе Андреа. Он дрожал всем телом.
Когда лорд Хисфилд встал и ушел, то хриплым голосом, схватив ее за кисть руки, придвигаясь к ней настолько, что обдавал ее бурным дыханием, он сказал:
— Я теряю рассудок… Я схожу с ума… Ты мне нужна, Елена… Я хочу тебя…
Гордым движением она освободила руку. Потом с ужасной холодностью сказала:
— Я попрошу моего мужа дать вам двадцать франков. Уйдя отсюда, вы будете иметь возможность утолить свой жар.
Сперелли вскочил на ноги, посинев. Возвращаясь, лорд Хисфилд спросил:
— Вы уже уходите? Что с вами?
И улыбнулся молодому другу, так как он знал действие своих книг.
Сперелли поклонился. Елена, не смущаясь, подала ему руку. Маркиз проводил его до порога, тихо говоря:
— Напоминаю вам о моем Гервеции.
На подъезде в аллее увидел подъезжающую карету. Высунувшись в окно, с ним раскланялся господин с большою русою бородою. Это был Галеаццо Сечинаро. И тотчас же в душе у него всплыло воспоминание о майском базаре с рассказом о сумме, предложенной Галеаццо, чтобы заставить Елену вытереть о его бороду прекрасные смоченные шампанским пальцы. Ускорил шаг, вышел на улицу: у него было тупое и смутное чувство как бы оглушительного шума, ускользавшего от тайников его мозга.
Было послеполуденное время в конце апреля, жаркое и сырое. Среди пушистых и ленивых облаков солнце то появлялось, то исчезало. Истома южного ветра сковала Рим.
На тротуаре Сикстинской улицы он увидел впереди себя даму, медленно направлявшуюся к церкви Св. Троицы, узнал Донну Марию Феррес. Взглянул на часы: было, действительно, около пяти; недоставало нескольких минут до обычного часа свидания. Мария, конечно, шла во дворец Цуккари.
Он прибавил шагу, чтобы нагнать ее. Когда был близко, окликнул ее по имени:
— Мария! Она вздрогнула.
— Ты здесь? Я поднималась к тебе. Пять часов.
— Без нескольких минут. Я бежал дожидаться тебя. Прости.
— Что с тобой? Ты очень бледен, на тебе лица нет… Откуда ты?
Она нахмурила брови, пристально сквозь вуаль всматриваясь в него.
— Из конюшни, — ответил Андреа, выдерживая взгляд, не краснея, точно у него больше не было крови. — Одна из лошадей, очень мне дорогая, повредила себе колено по вине жокея. И, стало быть, в воскресенье ей нельзя будет участвовать в дерби. Это огорчает меня. Прости. Замешкался и не заметил. Но ведь еще несколько минут до пяти…
— Хорошо. Прощай. Я ухожу.
Были на площади Троицы. Она приостановилась, чтобы проститься с ним, и протянула руку. Складка между ее бровями все еще не расходилась. При всей ее великой нежности у нее порою бывало почти резкое нетерпение с гордыми движениями, преображавшими ее.
— Нет, Мария. Приходи. Будь нежна. Я иду наверх ожидать тебя. Пройдись до решетки Пинчо и возвращайся назад. Хочешь?
На часах Св. Троицы пробило пять.
— Слышишь? — прибавил Андреа. После легкого колебания, она сказала:
— Приду.
— Спасибо. Я люблю тебя.
— Люблю тебя. Расстались.
Донна Мария продолжала свой путь; пересекла площадь, вошла в обсаженную деревьями аллею. Время от времени, вдоль стены над ее головою ленивое дуновение ветра взрывало шелест в зеленых деревьях. Во влажном теплом воздухе расплывались и исчезали редкие волны благоухания. Облака казались ниже; несколько стай ласточек пролетело над самой землей. И все же в этой изнурительной тяжести было нечто мягкое, смягчавшее подавленное страстью сердце сиенки.
С тех про, как она уступила желанию Андреа, ее сердце трепетало счастьем, перемешанным с глубоким беспокойством; вся ее христианская кровь воспламенялась никогда еще не пережитыми восторгами страсти и леденела от ужасов греха. Ее страсть была невыразимо глубока, чрезмерна, беспредельна; и так жестока, что часто на долгие часы лишала ее памяти о дочери. Порою, она доходила до того, что забывала Дельфину; пренебрегала ею! И потом у нее бывал обратный прилив угрызений, раскаяния, нежности, с которыми она покрывала поцелуями и слезами голову изумленной дочери, рыдая с мучительной болью, как над головой умершей.
В этом огне все ее существо очищалось, становилось утонченнее, обострялось, приобретало чудесную чувствительность, своего рода ясновидящую ясность, вызывавший в ней странные мучения дар угадывания. Почти при всяком обмане со стороны Андреа, она чувствовала тень на душе, испытывала неопределенное беспокойство, которое, сгущаясь, иногда принимало вид подозрения. И подозрение разъедало ее, делало поцелуи горькими, всякую ласку едкой, пока не рассеивалось под порывами и жаром непостижимого любовника.
Она была ревнива. Ревность была ее неумолимым терзанием, ревность не к настоящему, а к прошлому. Из этой жестокости, которую ревнивые существа проявляют по отношению к самим себе, ей хотелось бы читать в памяти Андреа, раскрыть все воспоминания, видеть все следы, оставленные прежними любовницами, знать, знать. С ее уст чаще всего, когда Андреа молчал, срывался следующий вопрос: — О чем ты думаешь? — И когда она произносила эти слова, в ее душе и в ее глазах неизбежно появлялась тень, неизбежно поднимался из сердца поток печали.
Так и в этот день при неожиданном появлении Андреа, разве в глубине у нее не шевельнулось инстинктивное подозрение? Больше: в ее душе пронеслась ясная мысль, мысль, что Андреа возвращался от леди Хисфилд из дворца Барберини.
Она знала, что Андреа был любовником этой женщины, знала, что эту женщину звали Еленой, знала, наконец, что она была Еленой вышеупомянутой надписи «Ich lebe!..» Двустишие Гете звонко раздавалось в ее сердце. Этот лирический крик давал ей меру любви Андреа к этой прекраснейшей женщине. Должно быть, он любил ее беспредельно!
По дороге под деревьями она вспоминала появление Елены в концертном зале в Сабинском дворце и плохо скрытое смущение давнишнего любовника. Вспоминала свое ужасное волнение, когда однажды вечером во время бала в австрийском посольстве графина Старинна при виде Елены, сказала ей: — Тебе нравится Хисфилд? Она была великим жаром нашего друга Сперелли и, думаю, еще и продолжает быть.
«Думаю, еще и продолжает быть». Сколько пыток из-за одной фразы! Она неотступно провожала глазами великую соперницу в изящной толпе. И не раз ее взгляд встречался со взглядом той, и она чувствовала неопределенную дрожь. Потом в тот же вечер они были представлены друг другу баронессой Бекгорст и обменялись в толпе простым поклоном головы. И молчаливый поклон повторялся и впоследствии в тех очень редких случаях, когда Донна Мария Феррес-и-Капдевила появлялась в светских гостиных.
Почему же сомнения, усыпленные или погашенные волною опьянения, возникали с такою силой? Почему ей не удавалось подавить, удалить их? Почему же при малейшем толчке воображения в глубине ее закипало все это неизвестное беспокойство?
По дороге под деревьями она чувствовала, как тревога возрастала. Ее сердце не было довольно; возникшая в ее сердце мечта — в то мистическое утро под цветущими деревьями в виду моря — не оправдалась. Наиболее чистая и наиболее прекрасная часть этой любви осталась там, в пустынном лесу, в символической чаще, которая беспрерывно цветет и приносит плоды, созерцая бесконечность.