— Благодарю вас и Дельфину, — ответил Андреа, почувствовав, что она впервые называет его не знатным титулом, а простым именем.
Эта неожиданная близость и добрые слова восстановили в его душе доверие. Дельфина убежала в одну из аллей.
— Стало быть, эти стихи — духовный документ, — продолжала Донна Мария. — Вы мне дадите их на память.
Он хотел сказать ей: — Они относятся к вам сегодня естественным образом. Они — ваши, говорят о вас, умоляют вас. — Но вместо этого он просто сказал:
— Хорошо.
И они пошли дальше по направлению к Кибеле. Прежде чем отойти от поляны, Донна Мария обернулась на Герму, как если бы услышала чей-то зов; и ее чело, казалось, было обременено думою. Андреа смиренно спросил:
— О чем вы думаете? Она ответила:
— Думаю о вас.
— Что же вы думаете обо мне?
— Думаю о вашей прежней жизни, которой я не знаю. Вы много страдали?
— Я много грешил.
— И много любили?
— Не знаю. Может быть, любовь не то, что я испытывал. Может быть, я должен еще любить. Право, не знаю.
Она замолчала. Некоторое время они шли рядом. Направо от тропинки поднимались высокие лавры с кипарисами на равных расстояниях; и море то смеялось, то нет в глубине из-за легчайшей листвы, синее, как цветущий лен. Налево, в сторону подъема был род стены, похожей на спинку длиннейшей каменной скамейки, по верхнему краю которой во всю длину чередовались герб дома Аталеты и орел. Каждому гербу и каждому орлу несколько ниже соответствовала маска, изо рта которой водяная трубка, изливавшаяся в водоему в виде расставленных друг подле друга саркофагов с мифологическими барельефами. Должно быть было сто отверстий, потому что аллея называлась аллеей Ста Фонтанов; но из некоторых, закрытых временем, вода уже не шла, из других же едва-едва струилась. Много гербов было с трещинами, а выступы поросли мхом; у многих орлов не было головы; фигуры барельефов выступали из-под мха, как куски серебра, плохо прикрытые старым изорванным бархатом. В водоемах, на более прозрачной и более зеленой, чем изумруд, воде трепетали водоросли или плавали розовые лепестки, упавшие с куста наверху; уцелевшие трубки издавали хриплое и нежное пение, звучавшее над шумом моря, как мелодия над аккомпанементом.
— Слышите? — спросила Донна Мария, останавливаясь, прислушиваясь, зачарованная этими звуками. — Музыка горькой воды и пресной!
Она стояла посредине тропинки, несколько наклонясь в сторону фонтанов, больше увлеченная мелодией, приложив ко рту указательный палец, с невольным движением человека, боявшегося, что нарушат его внимание. Андреа, стоявший ближе к фонтанам, видел ее на фоне нежной и благородной зелени, какую поместил бы какой-нибудь умбрский художник позади Благовещения или Рождества.
— Мария, — шептал выздоравливающий, сердце которого переполнилось нежностью. — Мария, Мария…
Он испытывал невыразимое наслаждение в примешивании ее имени к этой музыке вод. Она прижала указательный палец ко рту, делая ему знак молчать, не взглядывая на него.
— Простите, — сказал он не в силах сдержать волнение, — но я не могу больше. Это моя душа зовет вас!
Им овладело какое-то странное сентиментальное возбуждение; зажглись и пылали все лирические вершины его духа; час, свет, место, все окружающие предметы внушали ему любовь; от крайнего морского горизонта до скромной водоросли в водоемах, все замкнулось для него в один заколдованный круг; и он чувствовал, что центр его — эта женщина.
— Вы никогда не узнаете, — прибавил он тихим голосом, как бы боясь оскорбить ее, — вы никогда не узнаете, в какой степени моя душа — ваша.
Она еще больше побледнела, как если бы вся ее кровь отхлынула к сердцу. Не сказала ничего; старалась не смотреть на него. Стала звать несколько изменившимся голосом:
— Дельфина!
Дочь не отвечала, может быть потому, что забралась в древесную чащу в конце тропинки.
— Дельфина! — повторила она громче в каком-то страхе.
В ожидании после зова слышно было пение вод среди безмолвия, которое, казалось, стало глубже.
— Дельфина!
Из листвы донесся шорох как бы от бега косули; и девочка проворно выскочила из чащи лавров с полною шляпою маленьких красных плодов, сорванных с ежовки. Она раскраснелась от возни и бега; ее туника была усыпана колючками; и в рассыпавшихся волосах запуталось несколько листьев.
— Ах, мама, пойдем, пойдем со мной!
Она хотела увлечь мать набрать еще плодов.
— Там целый лес; столько, столько, столько их. Пойдем, мама; пойдем же!
— Нет, милая; пожалуйста. Уже поздно.
— Пойдем!
— Но уже поздно.
— Пойдем же! Пойдем!
Донне Марии пришлось уступить такой настойчивости и дать увести себя за руку.
— Можно пройти в лес ежовки, минуя чащу, — сказал Андреа.
— Слышишь, Дельфина? Есть лучше дорога.
— Нет, мама. Пойдем со мною!
Дельфина повела ее среди диких лавров, со стороны моря. Андреа следовал за ними; и был счастлив, что мог свободно видеть перед собою фигуру возлюбленной, что мог впивать ее глазами, что мог подмечать всякое движение и все время прерываемый ритм шагов по неровному склону среди преграждавших дорогу стволов, спутанных кустов, на раздвигавшихся ветвей. Но, в то время как его глаза были заняты этими вещами, его душа удерживала одно состояние из всех остальных, одно выражение. — Ах, бледность, недавняя бледность, когда он произнес тихие слова! И невыразимый звук призывавшего Дельфину голоса!
— Еще далеко? — спросила Донна Мария.
— Нет, нет, мама. Вот, уже пришли.
В конце пути какая-то робость овладела юношей. После тех слов его глаза еще не встречались с ее глазами. Что она думала? Что чувствовала? Каким взглядом она взглянет на него?
— Вот они! — закричала девочка.
Лавровая роща в самом деле стала редеть, и море сверкнуло шире; вдруг показался красный лес ежовки, как лес из земляных кораллов с большими кистями цветов на концах ветвей.
— Поразительно, — прошептала Донна Мария. Пышный лес цвел и был покрыт плодами, в вогнутом в виде ипподрома изгибе, где радостно сосредоточилась вся мягкость этого побережья. В большинстве случаев красные, изредка желтые, стволы кустарника вытягивались стройно в шапке блестящих, зеленых сверху, серых снизу листьев, неподвижных в застывшем воздухе. Похожие на пучки ландышей, белые и розовые бесчисленные цветочные гроздья свисали с верхушек молодых ветвей; с верхушек же старых ветвей свешивались красные и оранжевые ягоды. Всякое деревцо ломилось под их тяжестью; и великолепная пышность цветов, плодов, листвы и побегов раскрывалась в виду живой морской лазури с обилием и неправдоподобием сна, как остаток сказочного сада.
— Поразительно!
Донна Мария вошла медленно, выпустив руку Дельфины; последняя вне себя от радости бегала с одним желанием: обобрать всю рощу.
— Вы простите меня? — осмелился заговорить Андреа. — Я не хотел оскорбить вас. Больше — видя вас так высоко, столь далекой для меня, столь чистой, я думал, что никогда, никогда не буду говорить о моей тайне, что не стану никогда ни просить согласия, ни становиться вам поперек дорога. С тех пор, как знаю вас, я много мечтал о вас днем и ночью, но без всякой надежды, без всякой цели. Я знаю, что вы не любите меня и не можете любить. И все же, верьте мне, я бы отказался от всех обещаний жизни, лишь бы жить в маленькой частице вашего сердца…
Она медленно продолжала свой путь под блестящими деревьями, простиравшими над ее головою висячие гроздья, нежные, белые и розовые кисти.
— Верьте мне, Мария, верьте мне. Если бы теперь предложили мне отказаться от всякого тщеславия и от всякой гордости, от всякого желания и всякого честолюбия, от любого наиболее дорогого воспоминания в прошлом, от любой наиболее сладкой надежды в будущем, и жить единственно в вас и для вас, без завтрашнего, без вчерашнего дня, без всяких других уз, без всяких других преимуществ, вне мира, всецело затерянным в вашем существе, навсегда, до самой смерти, я бы не поколебался, я бы не поколебался. Верьте мне. Вы смотрели на меня, говорили, улыбались, отвечали; вы сидели рядом со мною, и молчали и думали; и жили возле меня вашей внутренней жизнью, которой я не знаю, которой никогда не узнаю; и ваша душа обладала моею до глубины, не меняясь, даже не зная этого, как море впивает поток… Что для вас моя любовь? Что для вас любовь? Это — слишком часто оскверненное слово, слишком часто поддельное чувство. Я не предлагаю вам любви. Но неужели вы не примете скромной дани благоговения, с которым мой дух обращается к более благородному и более возвышенному существу?