За нею спустился и Андреа; снова свернул в Сикстинскую; вернулся домой. Ждал прихода Марии. Бросившись на постель, лежал до того неподвижно, что, казалось, больше не страдал.
В пять пришла Мария.
Задыхаясь, сказала:
— Знаешь? Я могу остаться у тебя весь вечер, всю ночь до завтрашнего утра.
Сказала:
— Это будет первая и последняя ночь любви! Во вторник уезжаю.
Она рыдала на его губах, сильно дрожа, крепко прижимаясь к его телу:
— Устрой, чтобы мне не видеть завтрашнего дня! Дай мне умереть!
Всматриваясь в его искаженное лицо, она спросила:
— Ты страдаешь? Неужели и ты… думаешь, что мы больше не увидимся?
Ему было невыразимо трудно говорить с нею, отвечать. Язык у него онемел, он не находил слов. Чувствовал инстинктивную потребность спрятать лицо, уклониться от взгляда, избежать вопросов. Не знал, чем утешить ее, не знал, чем обмануть ее. Ответил задыхающимся неузнаваемым голосом:
— Молчи.
Поник у ее ног; долго, молча держал ее голову на ее коленях. Она положила руки ему на виски, чувствуя неровный и бурный пульс, чувствуя, что он страдает. И сама она больше не страдала своею собственною болью, но страдала теперь его болью, только его болью.
Он встал; взял ее за руки; увлек ее в другую комнату. Она повиновалась.
В постели растерянная, испуганная на этот сумрачный жар безумного кричала:
— Да что с тобой? Что с тобой?
Она хотела взглянуть ему в глаза, узнать это безумие; но он страстно прятал лицо на груди, на шее, в волосах, в подушки.
Вдруг она вырвалась из его объятий со страшным выражением ужаса во всех членах, бледнее подушки, с более искаженным лицом, чем если бы она только что вырвалась из объятий смерти.
Это имя! Это имя! Она слышала это имя!
Великое безмолвие опустошило ее душу. В ней разверзлась одна из тех бездн, в которых, казалось бы, исчезает весь мир от толчка единственной мысли. Она больше не слышала ничего; она больше ничего не слышала. Андреа кричал, умолял в тщетном отчаяньи.
Она не слышала. Какой-то инстинкт руководил ее движеньями. Разыскала платье; оделась.
Обезумев, Андреа рыдал на постели. Заметил, что она уходила из комнаты.
— Мария! Мария!
Прислушался.
— Мария!
До него донесся стук захлопнувшейся двери.
XVI
Утром 20-го июня, в понедельник, в десять часов, началась распродажа ковров и мебели, принадлежавших Его Высокопревосходительству, полномочному министру Гватемалы.
Было жаркое утро. Лето уже пылало над Римом. По Национальной улице вверх и вниз беспрерывно бегала конка, влекомая лошадьми со странными белыми чепчиками от солнца на головах. Длинные вереницы нагруженных возов загораживали рельсы. В резком свете среди покрытых, как проказой, разноцветными объявлениями стен, звон рожков смешивался с хлопаньем бичей и криками возчиков.
Прежде чем решиться переступить порог этого дома, Андреа долго без цели бродил по тротуарам, чувствуя ужасающую усталость, такую пустую и полную отчаяния усталость, которая почти казалась физической потребностью умереть.
Увидев носильщика, вышедшего из двери на улицу с мягкой мебелью на спине, решился. Вошел, быстро поднялся по лестнице; с площадки расслышал голос продавца.
— Кто больше?
Аукционный прилавок был в самой большой комнате, в комнате Будды. Кругом толпились покупатели. Были, большей частью, торговцы, продавцы подержанной мебели, старьевщики, простонародье. Так как в виду летнего времени любителей не было, то сбегались старьевщики, уверенные, что приобретут драгоценные вещи за дешевую цену. В теплом воздухе распространялся дурной запах от этих нечистый людей.
— Кто больше?
Андреа задыхался. Бродил по остальным комнатам, где оставались только обои на стенах, занавески до портьеры, так как почти вся утварь была собрана в аукционной комнате. Хотя под ногами был густой ковер, он отчетливо слышал звук своих шагов, точно своды были полны эхо.
Разыскал полукруглую комнату. Стены были темно-красного цвета, на котором сверкали редкие крапинки золота; и производили впечатление храма и гробницы; вызывали образ печального и мистического убежища для молитв и смерти. Как диссонанс, в окна врывался резкий свет; были видны деревья виллы Альдобрандини.
Он вернулся в зал распродажи. Снова почувствовал вонь. Обернувшись, в одном из углов увидел княгиню Ферентино с Барбареллой Вити. Поклонился им, подошел.
— Ну, Уджента, что вы купили?
— Ничего.
— Ничего? А я-то вот думала, что вы купили все.
— Почему же?
— Это моя… романтическая идея.
Княгиня стала смеяться. Барбарелла последовала ее примеру.
— Мы уходим. Невозможно оставаться здесь с этим запахом. Прощайте, Уджента. Утешьтесь.
Андреа подошел к столу. Оценщик узнал его.
— Угодно что-нибудь господину графу? Он ответил:
— Посмотрим.
Продажа подвигалась быстро. Он всматривался в окружавшие его лица старьевщиков, чувствовал прикосновение этих локтей, этих ног; чувствовал на себе это дыхание. У него сдавило глотку от тошноты.
— Раз! Два! Три!
Стук молотка раздавался в сердце у него, отдавался мучительным толчком в висках.
Он купил Будду, несколько шкафов, кое-какую майолику, кое-какие материи. В известное мгновение ему почудился звук женских голосов и смеха и шорох женского платья у входа. Обернулся. Увидел Галеаццо Сечинаро с маркизой Маунт-Эджком и за ними графиню Луколи, Джино Бомминако, Джованеллу Дадди. Эти господа и дамы разговаривали и громко смеялись.
Он старался спрятаться, стать меньше в осаждавшей прилавок толпе. Дрожал при мысли, что его заметили. Голоса, хохот доносились до него над потными лбами толпы в удушливой жаре. К счастью через несколько минут веселые посетители удалились.
Он проложил себе дорогу среди столпившихся тел, преодолевая отвращение, делая огромное усилие, чтобы не упасть в обморок. Во рту у него было ощущение как бы невыразимо горького и тошнотворного привкуса, поднимавшегося вверх от разложения его сердца. Ему казалось, что соприкоснувшись со всеми этими неизвестными, он уходил как бы зараженный темными и неизлечимыми болезнями. Физическая пытка и нравственное терзание сливались.
Когда он очутился на улице в резком свете, у него несколько закружилась голоса. Неуверенным шагом пошел искать кареты. Нашел на Квиринальской площади; велел ехать ко дворцу Цуккари.
Но к вечеру им овладело непреодолимое желание еще раз взглянуть на эти пустынные комнаты. Снова поднялся по этим лестницам; вошел под предлогом справиться, отнесли ли носильщики мебель во дворец.
Какой-то человек ответил:
— Несут как раз теперь. Вы должны были встретиться с ними, господин граф.
В комнатах на оставалось почти ничего. В лишенные занавесок окна проникало красноватое сияние заката, как проникал и весь грохот прилегающей улицы. Несколько человек снимали еще последние ковры со стен, обнажая бумажные обои с пошлыми цветами, в которых то здесь, то там виднелись дыры и трещины. Несколько других снимали и скатывали ковры, поднимая густую, сверкавшую в лучах пыль. Один из них напевал бесстыдную песенку. И смешанная с дымом трубок пыль поднималась до потолка.
Андреа бежал.
На Квиринальской площади против королевского дворца играла музыка. Широкие волны этой металлической музыки уносились в воздушном пожаре. Обелиск, фонтан, колоссы высились в красном зареве и покрывались пурпуром, как бы объятые неуловимым пламенем. Огромный Рим с битвою облаков над ним, казалось, озарял все небо.
Андреа бежал, как безумный. Направился по Квиринальской улице, спустился по улице Четырех Фонтанов, прошел мимо дворца Барберини, бросавшего молнии своими стеклами, достиг дворца Цуккари.
Носильщики с криками выгружали мебель из тележки. Некоторые из них с большим трудом уже несли шкаф по лестнице.
Он вошел. И так как шкаф занимал всю ширину лестницы, то ему нельзя было пройти дальше. И он следовал медленно-медленно, со ступени на ступень, до самого входа.
Франкавилла-аль-Маре: июль — декабрь 1888.