Услышала, как на улице, у подъезда остановилась карета; поднялась, качая бедной головой, как бы для того, чтобы стряхнуть сковавшую ее тупость. И тотчас же, запыхавшись, вошел Андреа.
Простите, — сказал он. — Не застав швейцара, я спускался на Испанскую площадь. Карета внизу.
Благодарю вас, — ответила Елена, робко взглядывая на него сквозь темную вуаль.
Он был серьезен и бледен, но спокоен.
Мемпс приедет должно быть завтра — прибавила она тихим голосом. — Я вас извещу запиской, когда можно будет увидеться.
— Благодарю вас, — сказал Андреа.
— Прощайте же, — снова начала она, протягивая ему руку.
— Хотите, я провожу вас до выхода? Там — никого.
— Да, проводите.
Она озиралась кругом в некотором колебании.
— Вы ничего не забыли? — спросил Андреа. Она взглянула на цветы. Но ответила:
— Ах, да, визитные карточки.
Андреа быстро взял их с чайного стола. И передавая ей, сказал:
— A stranger hither![1]
— No, my dear. A friend.[2]
Елена произнесла этот ответ оживленно, очень бодрым голосом. И с этой своей не то умоляющей, не то обольщающей, смешанной из страха и нежности, улыбкой, над которой трепетал край — достигавшей верхней губы, но оставлявшей рот открытым — вуали, вдруг сказала:
— Give me a rose.[3]
Андреа обошел все вазы; собрал все розы, в один большой букет, который он с трудом удерживал в руках. Несколько роз упало, несколько рассыпалось.
— Они были для вас, все — сказал он, не взглянув на возлюбленную.
И Елена направилась к выходу, опустив голову, молча. Он следовал за нею.
Все время молча спустились по лестнице. Он видел ее затылок, такой свежий и нежный, где под узлом вуали маленькие черные локоны перемешивались с серым мехом воротника.
— Елена! — окликнул он ее тихим голосом, не в силах побороть горячую страсть, наполнившую его сердце.
Она обернулась страдальческим движением, приложив к устам указательный палец в знак молчания, тогда как глаза у нее сверкали. Ускорила шаг, села в карету и почувствовала тяжесть роз на своих коленях.
— Прощай! Прощай!
И, когда карета тронулась, подавленная, она откинулась глубоко назад, разражаясь ничем несдержанными слезами, разрывая розы бледными судорожными руками.
II
В сером потопе современной демократии, жалким образом поглотившем много прекрасных и редких вещей, мало-помалу исчезает и этот особенный класс родовитой итальянской знати, в чьей среде из поколения в поколение поддерживалась известная фамильная традиция изысканной культуры, изящества и искусства.
К этому классу, который я назвал бы аркадским, потому что он достиг своего высшего блеска в очаровательной жизни XVIII века, принадлежал и род Сперелли. Светскость, изящество речи, любовь ко всему утонченному, склонность к изучению необычных наук, редкий эстетический вкус, страсть к археологии, утонченная вежливость были наследственными чертами в роде Сперелли. Некий Алессандро Сперелли, в 1466 году, подносил Фридриху Арагонскому, сыну неаполитанского короля Фердинанда и брату калабрийского герцога Альфонса, объемистый сборник «менее грубых» стихотворений старинных тосканских писателей, который был обещан Лоренцо Медичи в Пизе, в 65 году; тот же Алессандро, вместе с современными ему учеными, написал грустную элегию на смерть божественной Симонетты, на латинском языке, подражая Тибуллу.
Другой Сперелли, Стефано, в том же столетии жил во Фландрии среди богатейшей роскоши, изящества и неслыханной пышности бургундской жизни; он там и остался, при дворе Карла Смелого, породнившись с каким-то фламандским родом. Один из его сыновей, Джусто, занимался живописью под руководством Иоганна Госсарта; и вместе с учителем явился в Италию в свите Филиппа Бургундского, посланника императора Максимилиана при папе Юлии II в 1508 году. Он поселился во Флоренции, где продолжала процветать главная ветвь его рода; вторым его учителем был Пьетро ди Козимо, жизнерадостный и нежный художник, могучий и вдохновенный колорист, своею кистью свободно воскрешавший языческие сказания. Этот Джусто был незаурядный художник; но истратил всю свою мощь в тщетных усилиях сочетать свое первоначальное готическое воспитание с новым духом Возрождения.
Около второй половины XVII века род Сперелли переселился в Неаполь. Здесь, некий Бартоломео Сперелли опубликовал в 1679 году астрологический трактат «О рождении»; а в 1720 году некий Джованни Сперелли поставил комическую оперу под названием «Фаустина», и позднее — лирическую трагедию «Прокнэ»; в 1756 году, некий Карло Сперелли издал книгу любовных стихотворений, где с модным в то время горациевым изяществом изображалась классическая распущенность. Лучшим поэтом и человеком изысканной светскости был Луиджи Сперелли, блиставший при дворе короля «бедняков» и королевы Каролины. Он сочинял свои очень звучные стихи с оттенком печального и благородного эпикурейства; он любил, как утонченный любовник, и пережил множество любовных историй, в том числе несколько знаменитых, как например с маркизой ди Буньяно, отравившейся из ревности, или с графиней Честерфилд, которая умерла от чахотки и которую он оплакивал в песнях, одах, сонетах и в нежнейших, хотя и напыщенных, элегиях.