— При твоем таланте все обновлять, — обратилась Мути к Донне Франческе, погрузив пальцы в теплую воду в чашке из синего хрусталя с серебряным ободком, — тебе следовало бы восстановить обычай подавать воду для мытья рук в кувшине со старинным тазом, встав из-за стола. Эта же современность — безвкусна… Не правда ли, Сперелли?
Донна Франческа поднялась. Остальные последовали за нею. Андреа, с поклоном, предложил Елене руку; она, даже не улыбнувшись, посмотрела на него и медленно подала ему обнаженную свою. Ее последние слова были веселы и легкомысленны; тогда как этот взгляд был так глубок и серьезен, что юноша весь затрепетал.
— Будете, — спросила она его — завтра на балу во французском посольстве?
— А вы? — спросил Андреа в свою очередь.
— Буду.
— И я.
Улыбнулись, как двое влюбленных. И она прибавила, садясь:
— Садитесь.
Диван стоял в стороне от камина, вдоль хвоста рояля, часть которого была скрыта богатыми складками какой-то материи; стоявший на одном из концов рояля журавль из бронзы держал в приподнятом клюве чашку на трех цепочках, как у весов; а на чашке лежала новая книга и маленькая японская сабля с серебряными хризантемами на ножках и эфесе.
Елена взяла разрезанную до половины книгу; прочла заглавие и положила назад; чашка качнулась. Сабля упала. И когда она и Андреа нагнулись за нею одновременно, их руки встретились. Выпрямившись, она стала с любопытством рассматривать красивое оружие, Андреа же говорил об этом новом романе, пускаясь в общие рассуждения о любви.
— Почему вы держитесь так далеко от «большой публики»? — спросила она. — Разве вы поклялись в верности «Двадцати пяти Экземплярам»?
— Да, навсегда. Более того, моя единственная мечта — «Единственный экземпляр», посвященный «Единственной Женщине». В таком демократическом обществе, как наше, художник прозы или стиха должен отказаться от всякой выгоды, если она — вне любви. Ведь истинный читатель не тот, что покупает меня, но тот, кто любит меня. Стало быть, истинный читатель любящая женщина. Лавр только на то и пригоден, чтобы привлечь мирт…
— А слава?
— Истинная слава приходит только после смерти и, значит, недоступна наслаждению. Что мне в том, если у меня в Сардинии, скажем, сотня читателей, и еще десять в Эмполи и пять в Орвьето? И что мне в том, если меня будут знать столько же, сколько знают кондитера Тиция или торговца духами Кая? Я, автор, предстану перед потомством в посильном мне оружии; но я, человек, не жажду иного венца торжества, если он не из прекрасных обнаженных рук.
Он взглянул на обнаженные до плеч руки Елены. В сгибах и всей своей формой они были столь совершенны, что напоминали старинную вазу из Фиренцуолы, «работы доброго мастера»; такие должно были быть «руки у Паллады, когда она стояла перед пастухом». Пальцы скользили по насечке оружия; и блестящие ногти казались продолжением драгоценных камней на пальцах.
— Если не ошибаюсь, — сказал Андреа, устремляя на нее свой огненный взгляд, — у вас должно быть тело Данаи Корреджо. Я это чувствую, даже вижу, по форме ваших рук.
— Ах, Сперелли!
— Разве по цветку вы не представляете всю форму растения? Думаю, вы — как дочь Акризия, получающая груды золота, только не те, что вы собрали на майском базаре! Вы помните эту картину в галерее Боргезе?
— Помню.
— Я не ошибся?
— Довольно, Сперелли; прошу вас.
— Почему же?
Она замолчала. И вот, они оба чувствовали приближение круга, который должен был быстро замкнуть и сковать их воедино. Ни он, ни она не сознавали этой быстроты. Спустя два или три часа после первой встречи, она уже отдавалась ему в душе; и это взаимное подчинение казалось естественным.
Немного спустя, не глядя на него, она сказала:
— Вы очень, молоды. Вы уже много любили? Он ответил другим вопросом:
— Думаете ли вы, что больше благородства души и искусства в том, чтобы видеть все вечно-женственное в одной единственной женщине, или же в том, что человек с сильной и утонченной душой должен коснуться всех, проходящих мимо него уст, как клавишей идеального клавикорда, прежде чем отыскать высшую ликующую ноту?