Теперь же я усматриваю в этом усмешку Господа, которому усердно посвящаю свои тело и душу. Я пытаюсь уверовать в Его любовь, но, возможно, ненависть к себе не дает мне этого сделать или же всё дело в том, что я так и не сумел очиститься от жалкой, мазохистской любви к одиночеству, которое делало меня таким исключительным, значительным в собственных глазах.
В конце июня ребята позвонили мне и предложили пройти университетскую практику с ними. Сложно забыть этот разговор, возбудивший во мне множество неоднозначных эмоций: «Привет! Как поживаешь? Давай с нами в Тещу махнем!» (бодрый, приятный Сашин баритон, как же ему сложно в чем-то отказать!), «Приезжай обязательно! Ждем!» (Ее, ее голос!), «Да, в Тещу, чего смеешься? Через е, а не через ё!» (Саша, чтоб тебя, дружище…), «Иначе я обижусь!» (Лия…). Я не мог отказаться – это была решимость, вскормленная обреченностью и пропитанная желанием видеть, слышать, чувствовать невыносимую боль, ведь с ней – я чувствовал себя живым.
В Тещу мы собрались на диалектологическую практику: будучи студентами-филологами, нам предстояло общаться с местными, преимущественно почтенного возраста, и собирать диалектизмы – слова да местные выражения. Иначе говоря – скука смертная, а для нас, людей далеких от науки и от диалектологии в частности, это предприятие и вовсе казалось делом бесполезным.
Как я и думал, Теща оказалась жалким умирающим поселением, безвольной жертвой разлегшейся в паре десятков километров от Мглина. Ее дни уже были сочтены, но несколько жителей еще оставалось – им либо некуда было уезжать, либо вовсе не хотелось. Второе относилось в основном к старикам, чей интерес составляло лишь доживание последних лет на бренной земле – на родной земле, – а потому склонить их покинуть дом не представлялось возможным. Множество домов Тещи пустовало и пребывало на различных стадиях разложения. Заброшенные, неухоженные участки выглядели уныло, словно всех их разом поразило проклятие. Причины запустения, впрочем, достаточно прозаичны – разруха девяностых не знала жалости, особенно к слабым. В шестидесятые в Теще занимались рыболовным промыслом – в начале нулевых здесь остались одни только грязные, уродливые руины, лишенные собственной памяти и предназначения.
Не знаю, о чем я только думал, согласившись приехать сюда – преследовать Сашу и Лию, словно полночный призрак – безумие! Разговоры с местными ради выполнения никчемной работы грозили мне пустой тратой времени – а я это ненавидел. Настоящее наслаждение я получал, отлучаясь на уединенные прогулки по лесу, застывшему в вековой дреме вокруг Тещи. Он потихоньку завоевывал назад свои земли – жителям же уготовано было лишь забвение.
Я любил листву старых деревьев, сверкавшую изумрудами в лучах страстного полуденного солнца. Мне нравилась симфония леса, лишенная ритма, но полная мощной внутренней жизни: я сливался с криками птиц, хрустом веток, стрекотом любопытных насекомых, влажным ковром трав, хозяйничавших на полянах, запахом мхов, то тут, то там облепивших мощные стволы деревьев. В размеренной, почти недвижной пустоте лесного инобытия я терял связь со всем человеческим, отделял от себя невзгоды того, другого мира, что за окраиной леса. Однако, освобождая дух от тягот обыденной жизни, обнажая изнанку своего внутреннего существа, я находил не желанное забвение, да и не смысл сущего. Мне открывалась истина, которую я отчаянно хоронил в потаенных местах души, – я видел улыбающихся Сашу и Лию, таких солнечных, таких невозможных в своем счастье, и черное желание коснуться их своими недостойными руками, дотронуться – разок! – до их блаженства, взять немного, малость! себе – всё это лишало покоя, провоцируя лишь рождение тщательно удерживаемой ярости. Как же я их ненавидел! И как сильно я желал подарить Лии хотя бы малую толику счастья – такого, в котором она бы нуждалась!
Всё указывало на то, что меня ожидали две недели бессмысленных мучений благодаря моей бестолковости. Мы поселились у Сашиных дальних родственников, тро-, а то и четвероюродных дяди и тети, а первые четыре дня употребили на банальную чепуху. С местными говорили мало, нехотя, не заботясь о выполнении задания. Иногда ребята отлучались под каким-нибудь предлогом – то высмотреть что-то, то в пруду поплавать, то якобы поспать (спать-спать-переспать!). В такие моменты боль напалмом выжигала изнутри плоть, но снаружи я лишь улыбался и понимающе-пошло подмигивал Саше. Внешне холодный и равнодушный, я раз за разом умирал и возрождался, восстанавливая свой разрушенный мир, ожидая, как Прометей, следующей нестерпимой пытки.