Предание совершается в отношениях между людьми; оно идет через человека к человеку. Значит, Предание, источником которого является Христос, свое осуществление в каждой данной судьбе способно начинать со встречи не с Иисусом, а с человеком. В "Духовном луге" рассказывается о святом старце, который совершал Литургию с употреблением еретического Символа веры, но в со служении Ангелов. Встретив возражение со стороны православного, старец спросил Ангелов — почему они сами не предупредили его об опасности. "Видишь ли, Бог так устроил, чтобы люди научались от людей же", — был ему ответ.
Так что же именно передавалось от учителя к ученику в ходе проповеди и научения? "Главной целью было воспроизводство не текста, но личности учителя, новое, духовное рождение от него ученика. Именно это — живая личность учителя как духовного существа — и было тем содержани ем, которое передавалось из поколения в поколение", — резюмирует православный востоковед В. С. Семенцов[138].
Итак, рождение — вот то слово, которое вбирает в себя неслыханную новизну переворота, происходящего в человеке, принимающего в себя новый опыт бытия. И это же слово — "рождение" — предупреждает о том, сколь неавтоматично и негарантировано передается духовный опыт (что слишком хорошо видно и в истории Церкви, и в ее сегодняшнем дне). И если мы говорили о том, что, входя в Традицию, человек становится таким, каким он еще не был, то в своем максимальном выражении это и есть не что иное, как перевоплощение: "Стать тем, чем не был, — своего рода смерть и рождение" (Августин[139]).
Рождение, несомненно, бесконечно далеко от стоит от научения. Здесь мы видим не ученика, конспектирующего лекцию профессора, а послуш ника, живущего вместе с духовным учителем и впи тывающего в себя образ его душевного устроения. Когда Лев Толстой в Оптиной недоуменно спра шивал Константина Леонтьева, как он, образован ный человек, мог поверить, тот ответил просто: "Поживи здесь, так сам уверуешь"[140].
В монастыре у старца действительно надо жить, а не просто обращаться к нему, как в справочную службу. Об Оптиной или о Троице-Сергиевой Лавре можно сказать словами американского посла Гарримана, когда он покидал Россию: "В России надо жить долго"…
А когда этот опыт со-жительства появляется, то трудно не разделить реакцию оптинского монаха о. Кукши, который однажды с удивительной простотой сказал о старцах и о приезжающих к ним ученых "собеседниках": "И зачем это, не знаю… Не знаю! Все так ясно, что нужно делать для спасения! И чего тут спрашивать?!"[141].
Впрочем, в его словах сказалась и подмеченная митрополитом Вениамином (Федченковым) сослов ная недогадливость духовенства: "Батюшки даже и не подозревают, наверно, что за радость ходит с ними, они привыкли"[142]. Но эту радость нередко ощущают другие, а потому и стало возможным наблюдение В. Розанова: "И теперь школьные вос поминания, в той части их, которая касается Закона Божия, — всегда сосредоточиваются около личности "батюшки". Никто не пишет: "как мы славно учили катехизис — до сих пор помню", но многие записали: "какой светлый и хороший был у нас законоучитель: его речи и объяснения до сих пор помню"[143].
А вот еще одно драгоценное (ибо живое) сви детельство о встрече с "батюшкой": "Когда, кон чив молитву, батюшка благословил меня и начал говорить, всем сердцем я стал внимать ему, но не словам, а тому новому и необычному, что рожда лось в душе в его присутствии, что обновляло, воз рождало, делало сильным". (Это — о московском духовнике отце Алексее Мечеве)[144].
И напротив, если не видно этого "нового", веющего вокруг наставника, — нет веры его сло вам… Фома, — по мысли митр. Антония Сурожского[145], - не поверил апостолам потому, что увидел в них лишь всплеск человеческой радос ти, но он не почувствовал в них более разитель ной и глубокой перемены. Они остались такими, какими по сути были, и в этой непеременчивости апостолов — причина Фомина неверия. Они были теми же людьми, какими он их оставил, когда ушел из дому; (Фома ведь отнюдь не был неверен или теплохладен — когда Христос шел на смерть, только Фома воскликнул: "Пойдем и мы умрем с Ним!" (Ин. II, 16). И как извинительно было неверие Фомы, быть может, — по лагает митрополит Сурожский, — так же будет извинительно неверие людей, которые не при няли Христа потому, что христиане были или слишком по-человечески восторженны, или слишком угрюмы…[146]
138
Семенцов В. С. Проблема трансляции традиционной культуры на примере судьбы "Бхагаватгиты" // Восток-Запад. М„1988. С. 8.
142
Оптинцы-то как раз это понимали. И когда сам Вениамин, в ту пору ученый богослов и архимандрит, уезжая из Оптиной, решил, де монстрируя свою смиренность, сказать скитоначальнику: "А на серд це моем осталось тяжелое чувство своего недостоинства", — он встре тил очень резкий отпор: "Как, как? — спросил о. Феодосии. — По вторите, повторите!" Я повторил. Он сделался серьезным и ответил: "Это — не смирение, Ваше преподобие, это — искушение вражие, уны ние. От нас, по милости Божией, уезжают с радостию, а Вы с тяготою?" — митр. Вениамин (Федченков). Божий люди. С. 43. Кстати здесь привести и абсолютно, фактически достоверное наблюдение архиеп. Илариона, приведенное им в переписке со светскими хулителями мо нашества: "Радость жизни, говорят, монахи погубили. Крайняя не правда! Скажи, друг, много ли ты видел мирян, плачущих от радости? У монахов радость-то и есть, тихая, чистая, именно веселие души добро детельной" (Архиеп. Иларион (Троицкий). Христианства нет без Церкви. Монреаль, 1986. С. 181).
146
"Мы верим только тем свидетелям, которые дали перерезать себе глотку" (Nous croyons des temoins qui se sont fait egorger), — говорил Паскаль (Мысли. М„С. 235)