Было ли больно от того, что не узнал, руководствовался тем, что узнал от Вадима Алвареса, показанными им фотографиями? Нет. Было ли радостно от того, что видит своего сына живым? Тоже нет. Этому чувству нет какого-то одного слова, в земном языке уж точно нет. Эта боль была бы эгоизмом рядом со всей болью, перенесённой им, и просто была невозможной после всей боли при каждом его приступе. Эта радость была бы опять же эгоизмом ввиду того, что он, не помнящий её, радости испытать не мог, только неловкость знания, что перед ним его мать, и просто глупостью перед полной неясностью — что теперь? Увидит ли она его когда-нибудь вновь? Вселенная, говорят минбарцы по всякому случаю, мудра. В чём тут мудрость — вернуть матери единственного сына вот так? Вернуть без памяти о детстве — это, быть может, и не беда, если он не помнит своих слёз, своего страха, своих мыслей о том, не лучше ли было б ему умереть, но с памятью об этих четырёх годах. Вернуть, может быть, на три или четыре этих дня — чтоб потом отнять навсегда…
— И ему, как тебе, никакого поста не предложат.
— И смертной казни они не добьются тоже. Когда последний раз единый суд такой приговор выносил? По-моему, там случая три только таких и было, и там уровень-то не сравнить — то ли дело попытка государственного переворота в чужом мире, с минированием школ и родильных домов, или эксперименты на живых людях…
Офелия подняла голову.
— От твоих сравнений, Джин, меня в дрожь бросает.
Виргиния посмотрела на неё тем же внешне спокойным взглядом — за спокойствием ярость очень хорошо чувствовалась.
— Есть то, от чего меня саму в дрожь бросает, дорогая. Несколько миров сейчас хотят, чтобы Элайя сидел именно в их тюрьме потому, что телекинетика его уровня они никогда не встречали и даже не представляли, что такое бывает. Им не справедливость нужна, а оружие, которое может потенциально стать их оружием. Либо им нужна смертная казнь, чтобы если уж оно не досталось им, то и потенциальному противнику не досталось тоже. Я всегда говорила, что если жизнь людей и учит, то как-то очень медленно.
— Господи, Виргиния!
— Но Элайю, скорее всего, оставят здесь. Потому что на Корианне условий для содержания преступников-психокинетиков исторически не сложилось. И потому что на Минбаре, как мало где ещё, считается, что главное не наказать, а исправить, вернуть обществу полноценного гражданина…
Однако на Минбаре из не минбарцев получали заключение за всю историю единицы, да и не слишком добивались — иногда выясняется, что лучше б ломали руки-ноги, чем лезли в душу и препарировали её. И принципы и подходы других миров здесь так или иначе и вкрадываются, и торжествуют уже на этой стадии. На Элайе импульсные наручники — требование безопасности, да, для того, кто сдался сам. Вещь практически незаконная, но в законе существуют исключения — убийца-телекинетик, которого не свалишь транквилизатором, как раз на такое исключение походит.
— Сам Элайя не исправлял и не возвращал. Он совсем убивал, насмерть. Тысяча голосов уже сказала это, тысяча голосов ещё скажет.
— Ну, а нам обязательно делать так же? Чего они все хотят, в конце концов — чтобы Элайя никого больше не убил, чтобы не нанёс вреда их мирам, или хотят отомстить за души невинно убиенных пиратов? …Сказала б я, чего они все хотят, как бы удержаться, чтоб в лицо не сказать. Потому что хрен им, — Виргиния спокойно прикончила и эту банку, — один большой хрен — у Элайи расстройство психики, в тюрьму он вовсе не пойдёт. Земля, конечно, потребовала повторной независимой экспертизы, им деликатно напомнили, что у Элайи гражданство мира, вообще, строго говоря, не входящего в Альянс… Ну, что и говорить, какое их зло берёт, что такой ценный ресурс пробакланили… Центавриане тут ещё после Нары пасутся, бракири тоже чего-то мутят, нарны вон напоминают, что Андо был гражданином Нарна. В требовании уничтожить монстра слишком отчётливо звучит «так не доставайся же ты никому». Но Элайя — не монстр, это я, как мать, хорошо знаю. Дурак, это не спорю, но не монстр. И никакой специально нанятой крючкотворской твари я его монстром изображать не позволю. Ох, конечно, мало я ему в детстве затрещин отвешивала… А может, наоборот, много, последние мозги отбила. Но настраиваться тут мне на похоронный лад нечего! Ты речь этого полицейского, хвостатого, слышала? Не удивлюсь, если завтра во всех газетах будет. Я наиболее понравившиеся места даже записала. Как там? «Говоря о необходимости соблюдения законности, мы должны помнить, для чего закон существует. Он существует для защиты простых граждан, их безопасности, их интересов. Мы напоминаем, что простой гражданин не должен брать на себя функций, которых на него не возлагали, но в то же время призываем к высокой гражданской ответственности каждого». Припомнил то дело, когда оправдали санитара, который провёл хирургическую операцию — в больнице был аврал, врачей не хватало, пациент умирал, а он присутствовал на сотне таких операций, что и как делалось — видел… Разве не из интересов пациента надо действовать? А пациент совсем не в претензии был, что жив остался… Действия Элайи, конечно, далеко за рамки самозащиты выходят, но так самозащита — это вообще не подвиг, свою-то шкуру спасать, а этот же Робин Гуд недоделанный хотел всех спасти…
Они остановились у беседки, всё так же увитой подсыхающим плющом, облепленной под самым сводом птичьими гнёздами, отбрасывающей в это время суток длинную тень, у границы поляны срастающуюся с тенью деревьев, между корнями которых белели и голубели цветы сейхтши. Так же пробивалась в трещины выкрошенных плит застенчивая лотракса.
— Здесь мало что изменилось. Здесь всё помнит его, до сих пор помнит… И нас. Удивительно думать — а ведь прошло двадцать лет! Кажется, не столь давно это и было — когда мы все жили здесь, ты порой полдня сидел безвылазно у себя, не отрываясь от очередного сложного перевода, потом спотыкался о какой-нибудь заковыристый фрагмент и спускался в гостиную или выходил сюда, иногда прихватив свои записи с собой, чтобы могли вдвоём поломать над ними голову… И всегда был кто-нибудь ещё. Шин Афал и парни, потом Андо, потом Виргиния с Офелией и маленький Элайя… С ума сойти, мы помним время, когда он только родился, лежал в кроватке такой крохотный… Помнишь, как ты его тогда боялся?
— Кто бы говорил! Будто ты не боялся! Это же… это же младенец! Я Виргинии удивлялся, как она с ним так спокойно возится, пеленает его там, из бутылочки кормит… Хотя Виргиния — она, наверное, вообще ничего не боится, ни бога, ни чёрта.
Алыми цветами вспыхивают в прорехах ветвей окна, в которых плавится закат тревожного, ветреного дня, даже не видя всей картины здания, взгляд угадывает, где чьи. И так же вспыхивает в памяти — как сидели, рассказывали тучанкские легенды, слушали о марш-бросках зимними бримскими ночами (Виргиния сама такие рассказы заводила редко — новее, актуальнее темы есть, но если в гости заходил Андрес, то как-то само собой, в порядке продолжения начатых ещё когда-то дружеских пикировок, и к этому сворачивали)… странное было время. Мы ведь понимали, говорил потом не раз Дэвид, за всем этим смехом чувствовали, что над нами нависла тьма. Тьма неопределённости, смутной угрозы. Юность — это пора беспечного смеха… говорят те, у кого с юностью сложилось как-то спокойнее, стабильнее. А у нас были Центавр, Арнассия, Брима, Тучанкью, с которых мы как-то выбрались живыми и почти совершенно вменяемыми, и чудовищные потери — жизни, отданные за Центавр, за Бриму, жизнь, отданная за всю вселенную ещё 20 лет назад, и нависшая тень — наговоров Ранвила, претензий с Захабана и Земли. Мог ли их смех быть беспечен? Казалось бы, говорила Офелия уже позже, когда получилось всё осмыслить — герои не герои, но как минимум большие молодцы в силу того, что удалось сделать в этих мирах, неужели не могли просто дать героям немного пожить спокойной жизнью? Не могли…