— Да, мне… обтекаемо выражаясь, это можно назвать именно так — лучше. Я не знаю, как назвать то, что я чувствую, иначе… Фриди Мелисса сказала, что она ничего не сделала, всё сделал я. Что только сам человек и может исправить то, что сделал с самим собой, и можно только подтолкнуть его к правильному пути, как до этого кто-то подтолкнул к неправильному. Нужно только набраться смелости признать то, от чего бежишь. Просто сделать шаг… как тогда, помнишь, как ты уговаривал меня утром первого учебного дня? Просто сделать шаг, а дальше легче. Это правда, это даёт огромное облегчение — с души падает камень, который носил много лет… Соблазнительно думать, что всё из-за препаратов, которые мне дают, это не земной блокировщик, который вызывает какое-то отупение и сонливость. Они успокаивают, но… по-другому как-то. Не затуманивая сознание, просто немного затормаживая реакции. Но препарат — это только инструмент, если нужен он, чтоб заставить сесть, многое обдумать, многое осознать — то пусть будет препарат. Так тут говорят. Важнее то, что я посмотрел на свой страх и больше не боюсь. Ни возможных приступов, ни неизбежного наказания. Не всё под моим контролем, но что не под моим — то под контролем тех, кому можно довериться…
Вадим присел на низкую мягкую скамейку, где до этого, видимо, сидела юная минбарка, читая вместе с Элайей свитки.
— Я пришёл вернуть тебе кое-что твоё. Теперь, думаю, настало для этого время.
В ладонь Элайи лёг кулон-звезда, тускло блеснул в свете матовых плафонов.
— Спасибо… — палец скользнул по испещренным значками лучам, — за такое терпение к тому, что вас всегда раздражало. Я помню… Мама принесла, — он кивнул на тёмную книгу, венчающую собой ячеистую тумбочку, — в мягком переплёте… Ты ведь помнишь, как я чуть не разбил тебе голову той, первой? И мама помнит.
— Думаю, она готова это потерпеть ради того, чтобы видеть тебя прежним, — губы Вадима дёрнулись в болезненной улыбке. Золотое тиснение было знакомым, да. Проще сказать — а что больше это могло быть?
Он помнил, да. Но сейчас вспоминал другое. День, когда Ганя получил диплом. Готовились отметить всей семьёй, мама месила тесто для пирога, Уильям, у которого в плане учёбы всё ещё только начиналось, обваливал кусочки мяса в специях, Элайя, болтая ногами, лущил орехи — больше в рот. Дэвид, закончивший со своей долей кулинарного действа, зачитывал письмо от Шин Афал.
— Франклин их на Энфили зовёт, говорит, у них на кафедре хирургии место появилось. Правда, наверное, одно место-то, да и на Мораде им по-прежнему есть что делать… Так что, видимо, просто в гости съездят, университет родной проведать, со старым профессором своим вживую обняться, он же сколько уже безвылазно на Энфили, а они, соответственно — на Мораде…
— Так это старший, что ли? — ахнула Лаиса, — он жив ещё?
— А куда б он делся? Живее нас с вами! Просто вот, к оседлому образу жизни перешёл наконец. Переехал на Энфили к сыну и внукам, преподаёт в университете, заигрывает с симпатичными студентками…
— Вот какую старость каждому дай бог, — усмехнулся Диус, прервавшись от яростного взбивания соуса, — всегда жил полной жизнью. А сколько прекрасных специалистов подготовил! Да и ещё подготовит. Про таких на Центавре говорят — на наших похоронах спляшет.
— Такая поговорка и на Земле есть, правда, значение немного другое, более злое.
Лаиса повернулась к внучатому племяннику.
— А ты, Элайя, уже определился, кем будешь, когда вырастешь?
— Раввином он будет, — буркнул Уильям, как раз вчера поругавшийся с ним на тему религии.
Элайя, в это время втихаря хомячивший орехи, от неожиданности подпрыгнул.
— Я… я не знаю. Не думал об этом.
— Ну, так уж и не думал. Ты столько общаешься с доктором Гроссбаумом и Ноэлем и Эстер, наверное, хочешь стать врачом, как они.
Вадим посмотрел на мать мрачно — она ведь знает о проблемах Элайи, как с ними мечтать о подобном? Хорош врач, который может впасть в припадок посреди операции. Но не сказал ничего — разве не сам столько уверял родственника, что с болезнью можно и нужно бороться? Мечты, пусть дерзкие и несбыточные, для этого хороший повод. Как всё же хорошо, что Элайя не может слышать его мыслей.
Диус тогда сказал, что определиться с профессией — дело, знаете ли, совсем не плёвое, ему в возрасте Элайи разве б пришло в голову, чем он будет заниматься? И говорить-то смешно. Да разве не всех здесь жизнь привела к нынешнему положению и роду деятельности неожиданными и причудливыми путями? Будут свои и у этого парня.
Жизнь полна этих удивительных поворотов и влияний, да. Ганя стал историком — историк по основному образованию и Илмо, они много общались. В какой-то мере можно сказать, что Ганя стал историком вместо Илмо, которого почти сразу занесло в журналистику. Уильям стал переводчиком под влиянием Дэвида и Диуса. А Элайя… Элайя, сказал кто-то на суде, стал Моисеем, выведшим свой народ из тьмы рабства.
…Элайя наклонил голову, продевая её в кольцо цепочки.
— Так говорить неверно. Никто не становится прежним, никто и никогда. И меньшее меняет нас бесповоротно.
— Ты понимаешь, о чём я. О том, что ты больше не говоришь, что знаешь, кто мы. Только не извиняйся за это, прошу. Это не твоя вина.
— А вот это как сказать. Потеря памяти — это бегство от себя, в моём случае это уж точно так. И хотя возвращение памяти — это боль, но боль, приносящая облегчение. Признать свои грехи, покаяться в них и знать, что всё в надёжных руках — и моя жизнь, и моё будущее. Если Бог, через всё, что было, привёл меня обратно к вам — значит, никогда, в самые чёрные минуты, Он не забывал обо мне. Бог знал, что я справлюсь, когда сам я об этом не знал. Он и твоими устами говорил мне это.
Говорят, что надо с терпением относиться к тем, кто, столкнувшись с испытанием, превосходящим его моральные и физические силы, обращается к этому самому духовному опиуму, находя невнятное утешение в том, чтоб это испытание считать проявлением осмысленной высшей воли, имеющей некую цель, и даже в избавлении, совершённом вполне конкретными телесными, человеческими руками, видеть тот же небесный промысел. Говорят, но толку. Кто из говорящих знает о терпении столько, сколько он? Можно ещё вспомнить о том, как пси-способности считали сверхъестественным проявлением, в том числе и сами их обладатели считали себя отмеченными богом или дьяволом — кому что ближе. Не располагая научными объяснениями, люди находили для себя один вариант, самый лёгкий. Но сейчас, когда ответы даны, мистические покровы сорваны… Элайя знает, чей он сын, знает источник и своего дара, и своей болезни, что заставляет его упорно отводить в этой схеме место богу?
— Моими устами говорю только я, Элайя.
Тот только снова улыбнулся.
— Этот спор начался очень давно, и не сейчас ему заканчиваться. Ты как тогда не видел того, что вижу я, так не видишь и сейчас, когда я вижу больше. Помнишь, ты спрашивал меня, почему же Дэвид не верит в Бога, хотя Бог действует через него? Тогда ты ставил меня в тупик, действительно. Теперь я знаю ответ. Потому что Бог всегда у него за спиной.
Гроза ночью всё же разразилась. Грозы, особенно настолько сильные, в этих краях событие неординарное, и наверное, нельзя винить строивших эту гостиницу, что на подобные катаклизмы они не рассчитали. Вот и окна, омытые множеством дождей, ударов сломанных ураганным ветром ветвей не выдержали, и рассвет Дайенн и Эми встречали, спасая вещи от хлещущего в проём дождя, а потом стуча зубами и согреваясь чаем. Судя по невыспавшимся лицам, впрочем, тяжёлая ночь была у всех — гром грохотал так, что угрожающе вздрагивали стёкла. Коса Махавира была мокрой — он объяснил, что ночью выходил погулять. Ни одному нормальному человеку не придёт в голову гулять в такую погоду, но Махавир просто отмахнулся заявлением, что его можно вычеркнуть из перечня нормальных, по итогам этого процесса он даже сам за это проголосует всеми четырьмя конечностями, а пока хотел бы просто вытянуть эти конечности на кровати и не шевелиться вообще вплоть до отбытия на Кандар. Грешно, но он просто уже устал от этого дела. Оно завершено, слава всевышнему, вот остаток времени он и посвятит осознанию этого прекрасного факта.
— Ты поэтому решил делегировать в сопровождение Лалью? — сочувственно спросила Дайенн, — хочется поскорее… отмежеваться?