Ни к чему возражать, что это невозможно, говорил Элайя, не об этом ведь речь, возможно или нет. Просто ответь — неужели ты бы отказался? И нет вопроса страшнее… Это наш, центаврианский характер, говорил Диус — вечно балансировать в этом противоречии. С одной стороны да, мы жадные, мы стремимся получать в жизни лучшее из возможного, не отказывать себе ни в каком наслаждении. С другой — встречая это лучшее из возможного, готовы бежать от него, ибо это слишком для нас, не привыкших к достижению настоящего счастья. Избыточность любви, так назвал это Диус…
Когда по кораблю словно прокатилась волна золотистого свечения, Элайя вздрогнул — не столько от необычности и неожиданности самого явления, сколько от удивления, что никто вокруг не обратил на это особого внимания, словно ждали чего-то подобного.
— Что случилось? Мы в квантовом пространстве? Но зачем?
Его конвоир, общительный дрази-силовик, успевший за час пути пересказать кучу анекдотов и сплетен родного отделения, повернулся с широченной улыбкой.
— Небольшое изменение курса, приятель, извини, предупреждать тебя как-то не с руки было. Мы летим не на Лири. Мы летим на Вентокс.
Если б конструкция кресла позволяла — Элайя вскочил бы, а может — и упал без чувств. Но не позволяла, поэтому только и оставалось, что вздрогнуть ещё сильнее.
— Что? Вы шутите… — шутил полицейский, это правда, до сих пор много, однако именно сейчас в его мыслефоне и намёка на то не было, — но… Но как? Суд ведь приговорил меня… Вы что, устроили мне побег?
Тот расхохотался — словно получил в свою коллекцию новый замечательный анекдот.
— Точно! Ну, не я конкретно, мамаши твои и ещё некоторые заинтересованные лица. Видишь ли, слишком уж ты одиозная фигура, чтоб даже в особо охраняемой минбарской тюрьме ты мог сидеть спокойно. Лучше уж так, всем легче… Это инсценировка взрыва. Все будут считать, что мы погибли. А мне велено проследить, чтоб ты не выбирался с Вентокса и не показывался кому не надо на глаза. Надеюсь, мне не придётся проявлять много усилий, и ты сам будешь вести себя разумно?
Элайя посмотрел на голографический проектор под потолком, где перед его взором разворачивался сектор Ворлона — его Земля Обетованная. Слишком несомненно. Слишком буднично, чтоб это происходило в жестокой красоты сне, а не в реальной жизни. Место, с которым связано столько боли и счастья, и с которым он простился в своём сердце. Почти научил себя утешаться тем только, что оно существует.
— Это правда. Вентокс. Мы летим к Вентоксу.
Лалья улыбнулся ещё шире.
— Ну, парень, если ты уже настроился на отсидку, и такая поломка планов тебя совершенно не устраивает, то можем, конечно, и вернуться. Мы все, правда, по итогам, тоже сядем, но это уже, как говорится, не твои проблемы.
Закованные в импульсные наручники руки схватились за лицо, потом за горло — словно пытаясь удержать лавину слишком сильных эмоций, чтоб хоть какие-то звуки, хоть какие-то слёзы могли их выразить.
— Но… но… ты говоришь — инсценировка? Инсценировка нашей смерти? То есть вы, вы все — будете считаться погибшими, как и я?
— Совершенно верно, — обернулся Проводник, с первого взгляда поразивший нетипичной для минбарца внешностью, а дальше впечатлявший ровно безмятежным фоном мыслей, преображающимся для соседствующих в ясную безбрежную водную гладь, — и хотя это безумная авантюра, каждый из нас понимал, на что шёл. Возможно, ты не примешь этот дар, возможно, не захочешь принимать нас в свой мир, давать нам пропуск через охранные системы. Но почему-то кажется, что и примешь, и дашь.
Арестант в непреходящем шоке буравил взглядом проектор — а он с той же безмятежностью умиротворённой бездны продолжал приближать одетую лёгкой золотой дымкой планету.
— Но… но зачем это вам?
— Высший смысл жизни разумного существа — помощь тем, кто страдает. И это не только ты. Разве в твоём мире не предостаточно тех, кто вышел из ада и всё ещё несёт на себе его печать? Да, мы идём к вам незваными, и хорошо понимаем это. Как понимаем и то, что иногда у страдающего нет ни сил, ни веры, чтоб попросить о помощи. Я назначен Проводником тебе — но будучи обязанным сделать всё для твоего исцеления, не должен ли и их боль принять как твою, чтоб их освобождение стало ступенями твоего освобождения? Здесь нет случайных людей, некоторые из рейнджеров медики по образованию, другие преуспели в духовных практиках. Смею полагать, мы пригодимся в мире вчерашних рабов, раны которых ещё не зажили — если не физические, то душевные.
— Всё же надеюсь, ты не столь неблагодарная свинья, чтоб не принять эту помощь, — вставил Лалья, — ну или просто считай, что меру пресечения тебе изменили, содержаться будешь не на Лири, а на Вентоксе. А мы всё равно приписаны за тобой присматривать, чтобы ты не натворил глупостей.
Элайя прикрыл глаза — но золотое солнце его рая сияло и сквозь веки. Что говорить, оно навеки отпечаталось в мыслях и снах. Кто, как, ради всемилостивого Господа, сумел это устроить? Чем он это заслужил? Но мы никогда и ничем не могли б заслужить всех тех благ, которые даёт нам Господь — счастье жить и дышать, видеть красоту Его творения и греться в любящих объятьях. Всё это даётся нам просто потому, что Господь — источник жизни и любви, и всё, чего Он хочет в ответ — чтоб мы помнили и любили Его.
— Конечно… я дам вам доступ, о чём может быть речь! Но почему вы не предупредили меня?
— А это уж к твоим матушкам вопрос, видать, невеликого они мнения о твоём актёрском таланте, опасались, что можешь запороть всё дело… Пусть тебя утешит, что ты не один у них за неразумного ходишь, вообще это правильно — чем больше знающих, тем больше шансов, что где-то кто-то проколется. Ну и, по привычке договариваться на берегу. Я в курсе, что ты у нас религиозный ортодокс и всё такое, но в курсе также, что ты сам, извини за прямоту, чист настолько, что пробу ставить негде. Я не то чтоб любитель лезть со своим уставом в чужой монастырь, правда, кажется, в вашем-то монастыре устав вполне себе вольный, но другого самоубийцы тебе в провожатые не нашли… Так что либо, если воля твоих матерей для тебя что-то значит, потерпишь мои маленькие слабости, либо, ну, выкидывай меня из шаттла здесь и сейчас, но имей в виду, что это может несколько осложнить дело.
Элайя посмотрел в спокойные серые глаза дрази. Новое свечение одевало своим газовым покрывалом корабль — он входил в радиус действия охранных систем, и они уже узнали носителя Ключа, и звучали пронзительной мелодией «Хатиквы» — пока только для него. Он воздел ладони, ловя незримый ещё для остальных свет, направляя его на спутников.
— Господь дал мне дар своей любви, не смотря, был ли я достоин — моя теперь задача стать достойным. Если же я откажу в приёме на земле Господа тому, кто пожертвовал собой ради моих матерей и меня — буду ли я достоин? Поверь, даже если б не прагматические соображения, которые ты объяснил более чем доходчиво — что из жизненных уроков я наконец хорошо усвоил, так это то, что за свою душу каждый должен быть в ответе сам. А я насовершал достаточно грехов, чтоб в ближайшее время позволить себе ещё хоть один.
— Да простит меня бог, — вздохнула Виргиния, когда они с Офелией заняли посадочные места, — но я не знаю, когда и как решусь ему сказать. Я прекрасно понимаю, что он остался отдуваться за нас, сваливших, не дожидаясь трагических известий — мы-то отсидимся на Корианне, пока всё не утихнет, и правильно сделаем, а он себе это позволить так и так не может. И его горе должно быть искренним…
— Джин, это звучит чудовищно.
— Чудовищно было бы — всё то, что последовало бы после того, как они добрались бы до Элайи. Наш сын никогда не отмылся бы от репутации неуправляемого монстра, это кроме того, что мы никогда его уже не увидели бы, земные обезьяны получили бы очередную не гранату даже, а ядерную бомбу, минбарская судебно-исправительная система, да как бы и не Минбар в целом, уже не имели бы авторитета даже у отсталых аграриев, всё ещё ковыряющих лаптем щи, это опять же кроме тех проблем, которые они, да и все мы в перспективе, имели бы от разбежавшихся Элайиных соседей, народец-то там содержится отборный… Их-то доблестные спасители, примчавшиеся на коне и в плаще с алым подбоем, ловить бы не стали, как понимаешь.