— Да, понимаю, но…
— Конечно, мне легко рассуждать, потому что я всё-таки этого паскудника не рожала, и мне он столько крови, сколько тебе, не выпил, благо, я всё время была в разъездах…
— Джин, прекрати.
— Но это правда, дорогая, и ты сама понимаешь, что от любого, кто будет обсуждать эту ситуацию, услышишь именно это. И не то чтоб меня это так уж травмировало, если б я принимала близко к сердцу всё, что говорят, я б до своих лет не дожила. Лично я твёрдо знаю, что я в первую очередь генерал, а потом уже чья-то мать. И как генерал, я лучше пожертвую чувствами одного Вадима Алвареса и одной минбарской девчонки — к сожалению, у этого Проводника есть дочь, вот когда между великими служениями умудрился-то, чем миром и покоем в галактике, который и так, будем честны, на соплях держится.
Офелия опустошённо вздохнула.
— Мы по крайней мере знаем, что он жив. Хотя я не знаю и не хочу думать, как буду теперь жить, не зная, когда увижу его вновь, не имея надежды на какие-то вести. Через какое время начнёт казаться, что это был один из моих снов, как он вернулся…
— Мы ждали встречи четыре года, Фел, мы подождём столько, сколько нужно. Эти четыре года мы только надеялись, теперь мы — знаем. Он вернётся тогда, когда будет можно. И так на случай, если ты почувствуешь, что ожидания с тебя хватило… Есть у меня некое подозрение, кто тот второй, кому нипочём защитные коды Вентокса.
Офелия повернула к Виргинии всё ещё заплаканное лицо.
— Джин, заткнись. Я мать, я безумно люблю своего ребёнка. Но если уж я не уступила тебя даже достойнейшему Цаммиу…
— Тааак, началось.
— Нет такого повода, который заставит меня тебя бросить. Каждый твой поход мог отнять тебя навсегда. Чтобы я сама сделала шаг прочь от тебя… Нет, никогда.
Когда корабль приземлился, на космодроме уже было полно народу. Ничего удивительного — когда Элайя давал кораблю и его пассажирам доступ, сигнал, надо думать, получила и вся колония. Лалья первым шагнул на гудящее и вибрирующее тускло-золотистое покрытие, потом обернулся, чтоб разблокировать наручники на руках поднадзорного — протокол есть протокол, снять по прибытии и передаче. Хотя смыслу-то в них было, честно говоря, всё это время — если уж толпа бесстрашных рейнджеров и специально обученный минбарский телепат не окажутся сильнее Элайи, то какие-то дурацкие наручники тем более.
Вперёд выступила высокая девушка с длинными, ниже поясницы, тёмными волосами.
— Это было неожиданным, Вадим. Мы успели навеки попрощаться с тобой. Мага увидела через машину, что всё будет не так, как мы думаем, но она не поняла, что именно она видит. Что же произошло? Как тебя отпустили?
Элайя обнял соратницу, и Лалья заметил, что у неё нет кисти правой руки.
— Я и сам, честно говоря, это не совсем понял, Голда. Но у нас будет время во всём разобраться. Много времени.
Девушка окинула взглядом собравшуюся поодаль толпу сопровождающих.
— А это кто?
— Мои конвоиры и наши помощники, Голда. Они вернули нас друг другу, и мы будем во всём слушаться их. Они совершили большую жертву ради нас, и эта жертва не должна быть недооценена. Мы долго воевали, некоторые здесь — всю жизнь. Теперь настало время мира, исцеления, строительства новой жизни.
К ним подошла ещё одна женщина — старше Голды, с серебристыми, по-видимому, совершенно седыми волосами.
— А где же…
Лалья как-то понял, что имелась в виду Аврора. И почувствовал, хотя и не смог бы себе объяснить, откуда, что здесь не очень любят даже произносить имя этой девочки.
— Она осталась там. Так надо. Доктора сочли, что её… состояние тяжелее моего. Ей необходимо длительное лечение, прежде чем суд сможет что-то решить на её счёт. Вероятно, её всё же отправят на Лири…
Женщина переглянулась со своими спутниками — облачёнными в потрёпанную военную форму дрази.
— Если честно, мы рады это слышать, Вадим. Я и прежде не боялась сказать тебе прямо, а теперь скажет любой — эта девочка была демоном, сосущим твою душу. С ней из твоей жизни уйдёт тьма.
— Венрита…
— Нет, послушай меня. Я никогда не лгала тебе и ничего не скрывала. И не потому, что силы твоей хватит пробить любой блок. Мы все ценили её за её силу, за всё то, что она сделала для нашего дела, и жалели её за то, что судьба её была ужасней, чем у большинства из нас. Но все твои люди вздохнут с облегчением, что не придётся больше бояться её.
— Венрита, Голда…
Темноволосая девушка отвела взгляд, вздёрнув подбородок.
— Я знаю, что такое благодарность, я помню, что она сделала для меня. Но помню и то, что она сделала после. Да, мы обсуждали уже это. Да, ради тебя она обещала не трогать своих, и держала обещание. Но никому из нас не было спокойно, это правда. Мы знали — то, что она делала хорошего, то делала ради тебя, а то, что делала дурного — делала по своему желанию. Всегда ли ты был бы ей достаточно дорог, чтоб больше не позволить себе того, что она позволила тогда? Всегда ли ты нашёл бы для неё достаточно виновных, чтобы её жажда крови не обрушивалась на невиновных? Мы были с ней добры не только ради тебя, потому что ты для нас закон, но и ради неё самой, но боюсь, ей не нужна была наша доброта. И если ты говоришь сейчас о новой, мирной жизни, то должен понимать, что ей в такой жизни места нет.
— Да, я понимаю…
Лалья быстро перестал слушать их разговор. В детстве, бывало, он много раз пытался представить себе мир Ворлона, представлялось с трудом — как может выглядеть мир существ, которые практически бестелесны, как могут быть устроены их здания, предметы? Нужны ли они им вообще, или у них там сплошной океан чистой энергии, в котором они плавают, как рыбы?
Неизвестно, что там на самом Ворлоне — были там, значит, за всю историю немногие, и развёрнутых интервью по итогам не давали, но мир колонии Вентокс был вполне физическим. Сложно сказать, для чего он использовался ворлонцами, зачем им вообще потребовался кислородный мир, если сами они, как, по крайней мере, официально считается, некислородные, новыми поселенцами была обследована ещё не вся планета, но вид космодрома уже впечатлял. Бескрайнее ровное поле казалось совершенно гладким, но золотистое покрытие гудело и вибрировало под ногами, и сквозь подошву почему-то казалось тёплым, словно живое. Для приёма кораблей из его плоскости выдвигались круглые тарелки, после того, как все прибывшие покидали корабль, спускаясь по расстилающимся под ногами дорогам-лентам, кажущимся невероятно тонкими, словно бумага, его накрывала прозрачная полусфера, и тарелка втягивалась под землю. Ленты не втягивались никуда — они словно таяли в воздухе, так же, как до этого материализовались. В воздухе на разной высоте парили какие-то непонятные штуки, шарообразные и эллипсоидные, Лалья предположил, что это что-то, относящееся к системам слежения. Хотя ни объективов, ни антенн он на них не заметил. Вообще ничего, снизу, по крайней мере, штуки казались абсолютно гладкими и цельными. Когда прибывшие подошли к провожающим, под их ногами тоже выдвинулась круглая платформа, обросла по краю бортиком высотой в метр, и стремительно и бесшумно понеслась к горизонту, где виднелись купола каких-то построек.
Когда они приблизились к высоким зданиям, одно из которых словно сплошь светилось в лучах, отражающихся от купола, там уже тоже собралась приличная толпа. Элайя, когда говорил о той части освобождённых, что отказались его покидать, был весьма обтекаем — теперь же можно было представить, какая это масса, какая это ужасающая сила. Что ни говори, но как ни разумны мы, как ни образованны, есть то, перед чем наш разум буксует, и большие числа — одна из таких вещей. Мы помним численность населения собственного мира и некоторых других, мы знаем, что такой-то дворец или стадион вмещает в себя тысячу, пять тысяч, десять тысяч существ — но мы совершенно не готовы представить, что такое тысячи и миллионы, когда за ними судьбы, и судьбы трагические. Когда это погибшие в войнах, умершие от болезней, когда это жертвы, прожившие всю жизнь в аду и не надеявшиеся увидеть свет…
— Во всём этом есть что-то от дурного кино, — пробормотал Лалья, — мы считаемся мёртвыми для всех, потому что так надо. Мы живые, мы дышим этим воздухом, улыбаемся, обнимаемся, говорим друг другу, что всё будет хорошо. Но для вселенной мы мертвы. Кто прав, мы или вселенная? Быть может, мы в самом деле умерли, раз попали в этот рай, и всё это — наш загробный сон… Я попал сюда потому, что поделился с товарищами мрачными ожиданиями от будущего. У кого как, у меня всегда было представление, что чувствует тот, кто умер для своего мира, для обычной жизни…