Рано утром я услышал, как хлопнула дверь. В этот день я собрался навестить Маргарету Бюссет и, в надежде справиться с унынием, принялся читать Лоттины записи о семье.
«Я дитя затворников и клоунов.
Это, конечно, преувеличение, но иногда, чтобы проникнуть в суть вещей, гипербола необходима. По-моему, Ньютон тоже решил однажды хорошенько преувеличить и попробовал представить себе яблоко, падающее вверх. Убедившись, насколько это немыслимо, он пришел к выводу, что есть в нашей земле нечто такое, что притягивает к себе предметы и людей, и они поэтому всегда падают только вниз.
Я дитя затворников и клоунов.
Семьи моих родителей жили на фермах, на самой окраине деревни, и обе мои бабушки имели по двенадцать детей. Двенадцать — вполне нормальное число.
Мой отец был одним из семи братьев, а мама — одной из семи сестер, и оба они составляли исключения из правил. Появившись на свет в среде затворников, мой отец тянулся к людям. Мать же, из рода клоунов, искала книжного уединения.
В первой половине нынешнего столетия желания еще игнорировались судьбой. Судьба распорядилась так, чтобы отец унаследовал сострадательную душу своей матери, а мама оказалась старшей из семи сестер. Таким образом, мой отец, со своей жалостью к людям, остался с затворниками, а мама была изгнана со школьной скамьи, чтобы стать правой рукой собственной матери.
Грусть и удивление родителей по поводу столь скоротечных перемен во второй половине двадцатого века перерастали в замешательство из-за огромного поля желаний и очевидного ослабления крепкой хватки судьбы. Все, отвоеванное в пользу желаний, было отнято у судьбы. Никакое происхождение и никакие расстояния не могли принудить детей наших родителей оставаться там, где они родились и где были обречены на жизнь, заранее известную.
Меня мучила сама возможность получить то, чего они не могли иметь при всем желании. Я смотрела на них со смешанным чувством благодарности и сострадания и представляла себе, как они трудились не покладая рук, чтобы ради блага своих детей ослабить ту самую хватку судьбы, а сами оказались в положении, в котором, возможно, вовсе и не хотели оказываться».
Под текстом была еще какая-то неразборчивая надпись. Мне пришлось поломать голову, чтобы ее расшифровать, и в конце концов получилось слово «не завершено». Далее уже ясным почерком был выписан фрагмент из книги, название которой не упоминалось, но сам фрагмент был озаглавлен так: «Краткое изложение тайн». В скобках с восклицательным знаком в конце пояснялось, что речь шла о Марии.
«Иисус составляет смысл этой женской жизни, так же как ребенок является смыслом жизни матери и значит для нее больше всего на свете. В то же самое время Он является и ее Избавителем, таковым не может быть для матери ее ребенок».
В тот же день Маргарета спросила меня, не влюблен ли я в Лотту Инден.
Я рассказал ей, что перед тем, как прийти, пытался найти утешение в Лоттиных записях, из которых ранее слышал лишь начальные строки. Но и в «семье» я не нашел того, что искал, к тому же не мог четко сформулировать вопроса, на который хотел получить ответ.
«В ней есть что-то такое, что делает ее недосягаемой», — признался я Маргарете.
«Насколько же близко ты хочешь к ней приблизиться?» — спросила она, не меняя выражения лица.
Я не имел об этом ни малейшего представления, мое желание было велико, но я не знал, чего именно от нее хотел.
На следующий вопрос Маргареты мне трудно было ответить сразу. Просто потому, что я не позволял себе даже помыслить об этом и боялся, что, произнесенное вслух, оно тут же сбудется.
«Почему ты себе это запрещаешь?» — спросила Маргарета.
«Это она мне запрещает», — сказал я и почувствовал легкую горечь от правдивости этих слов.
Вечером я зашел к Лотте. Около одиннадцати я стоял перед дверью нашего дома и различал еле мерцающий огонь на первом этаже. После разговора с Маргаретой сделалось легче на душе, как обычно бывает, когда удачно подберешь нужное слово или выскажешь то, что давно собирался, но никак не мог сказать. Ее слова все еще звучали во мне, утешая и ободряя.
«У нее есть своя территория, куда она никого не пускает», — говорила Маргарета. И это, по ее словам, совершенно не зависело от меня — так было всегда. Эта территория ей необходима, чтобы жить так, как она привыкла, — одиноко и ригористично в своем затворничестве и неуловимо весело в компании друзей. Маргарета читала книги Лотты, но порой мне казалось, что она знает Лотту лично.
«Не знаю, но узнаЮ», — сказала она тогда.