«Да! — крикнула она в ответ. — А что?»
Прервав сборы, я направился к ней, придвинул стул к дивану, сел рядом и спросил, почему в тот вечер она так рассердилась, когда я предположил, что она приписывает свои идеи господину Талличу. Она ответила не сразу, задумалась и посмотрела мне прямо в глаза.
«Я была раздосадована, Макс, — сказала она необыкновенно мягко. Ее глаза блестели и с каждой секундой становились все более красными — при этом она не плакала и не терла их рукой. Это был признак печали, который я замечал уже не раз. — Мне было досадно, что ты не Тобиас, — с трудом выговорила она. — Ты сделал неудачное замечание, и мне стало ясно, что ты еще не добрался до сути нашей будущей книги; это разочаровало и разозлило меня. Я, наверно, слишком преждевременно рассчитывала на то, что ты понимаешь меня с полуслова, но ты не Тобиас, и иногда я об этом забываю. Осознавая это, я чувствую себя виноватой — по отношению к Тобиасу, по отношению к тебе, а когда я чувствую себя виноватой, то лучше не попадаться мне под руку».
Глубоко сожалея о том, что высказался в тот вечер о происхождении идей, я взял ее за руку и сказал, что ужасно не хотел бы ее разочаровывать.
«Вообще-то ты можешь радоваться, — сказала она, поглаживая большим пальцем верхнюю часть моей ладони, — я разочаровываюсь только в тех, кого люблю».
«Я тоже вас люблю», — сказал я.
«Да», — сказала она.
На следующий день ни свет ни заря мы отправились в Бретань. До сих пор мы бывали там лишь летом, но в этом году выдалась ранняя осень, и уже к середине сентября деревья запылали желто-золотыми огоньками. Даже в городе ощущался земляной аромат мокрой листвы. В то утро она чувствовала себя хорошо и первые несколько часов вела машину. Наш последний разговор оставил ощущение умиротворения — другого слова мой несовершенный язык подобрать не мог. В тот вечер я еще немного посидел рядом с ней, держа ее за руку. Она закрыла глаза и через несколько минут заснула. Никогда прежде у меня не было возможности так долго и безнаказанно смотреть на нее, и я невольно думал об увядании и смерти. Не знаю, сколько я так просидел. Осторожно высвободив руку, я стал упаковывать собранные книги, компьютеры и аккуратно сложенную одежду, которую она приготовила в своей спальне. Проснувшись от треска огня в камине, который я для нее разжег, она посмотрела на меня сонным и смущенным взглядом.
«Иногда печаль бывает такой сладкой», — сказала она.
Мы провели в Бретани еще два сезона, когда она сама водила машину. На следующий год я отвез ее туда в фургоне, где умещалось узкое элегантное инвалидное кресло. Палками, размеры которых снял для нее доктор, она так и не воспользовалась, потому что в плечах и в руках было слишком мало сил, чтобы на них опираться. У нее выдавались хорошие и плохие дни, но врач оказался прав: болезнь не знала пути назад. Поединок с судьбой, с которой она внешне как будто примирилась, начался во время нашего осеннего путешествия на побережье Бретани, куда мы отправились, нагруженные книгами, и она вся светилась от удовольствия, тогда еще сидя за рулем.
В доме на холме я занимал просторный верхний этаж под крышей, а Лотта спала и работала в двух комнатах на первом этаже. Центром дома была кухня, где посередине стоял овальный деревянный стол, за которым могло уместиться не менее десяти человек. Комнаты Лотты находились рядом с кухней. За прошедшие годы мы закрепили ритуалы, сопровождавшие наше пребывание в этом доме. Я, как правило, просыпался первым, шел вниз и ставил кофе. Иногда спускался с холма и прогуливался по пляжу, однако в тот год, когда начались боли, я больше не решался на это, хотя и знал, что в любой момент она могла связаться со мной по пейджеру или мобильному телефону. Уже в самое первое утро, копошась на кухне, я услышал звуки, доносившиеся из комнаты Лотты. Она охала, фыркала, время от времени ругалась и ходила из угла в угол, словно волк. Когда она распахнула дверь на кухню, я впервые увидел, что делает с ней боль, взбороздившая ее лицо и отвязавшая беспомощную злобу. С безжизненно висевшими вдоль тела руками она стояла в дверном проеме и смотрела на меня глазами, в которых были бессилие и протест.
«Каждое напечатанное слово причиняет мне боль», — прошептала она, стиснув зубы.
«Я помогу тебе».
«Хорошо».
В тот год в Бретани, когда у нее начались боли и я стал «надстройкой» к ее голове, именно тогда моя любовь к Лотте Инден (так же как и ее болезнь) уже не могла повернуть назад. В ее дневниках мне встретилась лишь одна фраза о любви, и каждый раз, когда я смотрел на Лотту, или слушал, или же записывал ее слова, эта фраза звучала в моих ушах.