Однако пора ставить точку, моя девочка. Потому что сейчас вернется папа, чтобы перекусить, и мы вместе будем есть вчерашний фасолевый суп, который на следующий день еще вкуснее. Ты сама хорошо питаешься? Папа спрашивает, рассказала ли я тебе историю о Человеке с Крюком, но я конечно же забыла. Давай в следующий раз, хорошо? Письмо и так получилось длинным, но тебе это должно понравиться. Старайся поменьше курить, Лотик. Мы с нетерпением ждем тебя к нам на следующей неделе. Пока. Крепко целуем тебя. Любящие тебя папа и мама».
В то утро, перед тем как отдать письма Лотте, я прочел одно из них. Никогда прежде я не представлял себе Лотту ребенком. Благодаря ее матери я с грустью увидел начало Лоттиной жизни — буйного, веселого малыша на одеяле, ради простой забавы приводящего в движение все, что может двигаться, и расплачивающегося за свою необузданную жизнерадостность первым падением. Это была та самая Лотта, которую сейчас я все чаще должен был поддерживать, поднимать, носить на руках, купать, водить в туалет и которая шептала мне при этом на ухо, что снова возвращается к началу.
Она удивленно посмотрела на меня, когда я протянул ей пачку писем.
«Мой милый кроткий Лотик, — сказал я, — ты была, словно ртуть».
«Так пишет моя мама?!» — воскликнула она расстроганно.
«Да».
«О, мама», — прошептала Лотта и со слезами на глазах стала разглядывать конверты.
«Это из-за почерка, — сказала она, оправдываясь. — Почерки и голоса умерших, которые были тебе дороги, кажутся такими живыми — и этот-то обман невыносим. Я словно наяву вижу, как она сидит, склонившись над бумагой, и пишет. По почерку можно догадаться, как она задумывается над каждым словом, вспоминая уроки правописания, старается держаться ровных строчек и связывать буквы в словах».
«Ты любила ее», — произнес я с завистью в голосе, которая не ускользнула от нее.
«Да, — сказала она спокойно. — Я всегда очень любила своих родителей».
Перед тем как оставить Лотту наедине с письмами, я попросил ее рассказать мне потом историю о Человеке с Крюком.