Воспользовавшись небольшим снежным шквалом поблизости, я останавливаю колонну, собираю носильщиков в кружок и читаю им лекцию о происхождении снежных бурь. Я хочу внушить им, что рационализм белого человека сильнее всех горных духов, роящихся у них в голове. Кажется, полученная информация производит на них впечатление. Я спрашиваю, есть ли вопросы, и они молча таращатся на меня. Тогда я даю команду продолжать путь.
Наконец мы отдаляемся от озера, снова взяв курс в глубь бесконечных равнин. Эта перемена угнетает Бегера еще больше. «Сколько еще так идти?» — спрашивает он ближайшего носильщика. «Пока у гор не вырастет борода», — шутит тот.
Двое-трое из них порой еще бормочут что-то о пропаже своей чайной посудины. Но представители этой расы умеют перебиваться любыми доступными средствами, напоминаю себе я. Это народ, способный развести на овечьем помете такой огонь, что на нем плавится металл.
Что греха таить, у нашего друга рейхсфюрера Гиммлера порой возникают весьма странные идеи. Он хочет доказать, что нордическая раса ведет свое происхождение прямиком с небес. Согласно его теории гляциальной космологии, вся космическая энергия порождена столкновением льда и пламени, и, конечно, ярче всего эта коллизия проявляет себя именно здесь, где Земля так близка к небу. Именно поэтому в «Наследии предков» работает целый отдел, коему поручено изучать истоки, духовность, деяния и наследие индогерманской расы. Все это в основном имеет ненаучный характер. Рейхсфюрер отправил нас сюда на поиски протогангского индоевропейского языка, который свидетельствовал бы о том, что когда-то Тибет населяли европеоиды — возможно, прародители скифов. Во время наших многочисленных бесед я пробовал вернуть его на более твердую почву научных теорий, но все мои попытки оказались тщетными. Если уж он увлечется чем-нибудь по-настоящему, спорить с ним — пустое занятие.
Посреди ночи меня будит уже знакомый тончайший свист. Окруженный храпом, я поспешно натягиваю на себя верхнюю одежду и выкарабкиваюсь из палатки, светя по сторонам карманным фонариком. Дежурный носильщик равнодушно пялится в темноту. Когда я направляю луч фонаря туда, где мы накануне оставили приманку, он теряется во мраке. Иду проверять — яка нет. Дежурный утверждает, что ничего не видел.
На следующий день Бегер выглядит полусонным. Он едет верхом, и шерпы то и дело подталкивают его, когда он начинает клониться набок.
За ужином их ячменное пиво кажется немного странным на вкус. Бегер уже спит, и у меня тоже слипаются глаза. Я объясняю Гуламу, что очередного яка надо привязать поближе к лагерю, а затем на секунду опускаю веки, чтобы дать глазам отдых. Просыпаюсь поздним утром; во рту противно, как в котелке из-под мясного варева. Выглядываю из палатки, щурясь на ослепительном солнце. Як привязан неподалеку, как я и просил. Остальные вьючные животные исчезли. Носильщики тоже.
Бегер реагирует на новости удивительно спокойно. Нам оставили воду, провизию и ружья. Мой компас при мне. Но вдвоем нам добираться до ближайшей помощи не меньше трех недель, говорю я ему.
— Не меньше, — соглашается он, отвернувшись к стенке палатки.
Мы с трудом заставляем себя подняться и выходим, когда день уже переваливает за середину. Як периодически возражает против того, чтобы на нем ехали, так что до привала на ночь нам удается осилить лишь горстку километров. Примерно так же проходят еще два дня, затем исчезает и последний як. На этот раз вместе с ним пропадает даже привязь.
— Где-то йети устроили себе пирушку, — бормочет Бегер, когда я сообщаю ему о случившемся. Он проводит день, прячась от солнца в унылых руинах палатки: я кое-как сумел поставить ее без помощников, но она еле держится.
Что за удивительные существа! — думаю я. Сидя у входа в палатку и наблюдая за пыльными вихрями на горизонте, я напоминаю себе, что достиг поставленной цели — подтвердил свое убеждение вполне достоверными фактами. До меня науке приходилось довольствоваться привычным комплектом из трех утешительных призов: следы, берлоги и экскременты. Меня будут чтить, как француза Дю Шайю, впервые подстрелившего гориллу — животное, которое европейцы на протяжении двух тысяч лет считали мифическим. А ведь я открыл не просто новое животное. Монахи в здешних монастырях медитируют на свитки, где йети изображены между животными и людьми. Надо мной посмеивались за то, что я посвятил свою жизнь легенде. Но легенды порой движут народами и сохраняют их как единое целое.
Ночью у Бегера начинается лихорадка. Я ухаживаю за ним: вода, охлаждающие компрессы. Он беззвучно плачет и позволяет себя обнять. Белье на нем мокрое насквозь, и когда я его стаскиваю, мы оба видим красную полоску, бегущую от лодыжки к лимфоузлам в паху.
Я помогаю ему снова одеться и улечься. Лодыжку больше не трогаю.
Я дремлю рядом с ним, и мне грезятся переходы через реки, быстро несущаяся студеная вода и брызги с минеральным вкусом. В Шигадзе ветер пах можжевельником и имел привкус пыли. Посреди улицы слонялся пятнистый белый бык. В одном поселке, где нас встретили гостеприимно, детей вымыли в нашу честь. Мы расположились на ночлег на голой земле, укутавшись в шкуры, и мне не давали заснуть блохи и опасения, что утром мы не найдем необходимого запаса бензина. В тот день на высоком перевале мы увидели по другую сторону ущелья шириной в полкилометра огромного козла — такина. Курносый и чудовищно широкий в плечах, он якобы сталкивает путников с узких обрывистых тропок. Но его шерсть на солнце отливала ярчайшим золотом. Золотое руно, подумал я. Вот оно, золотое руно.
Я просыпаюсь во тьме, нащупывая фонарик. Из-за разреженного воздуха мы оба дышим тяжело, с шумом. Задержав дыхание, я прикрываю Бегеру рот и нос. Прислушиваюсь. Дует сильный ветер, но даже он не может заглушить далекий свист. Чем-то пахнет. Я трясу Бегера, однако мне не удается его разбудить. Думаю о яке у палатки прошлой ночью: глаза закрыты от ветра, на черной шерсти белеют снежинки.
В июне шерпы отмечают Мани Римбу — «Все будет хорошо». Это праздник почитания богов природы. В кульминационный момент появляется ряженый — жуткого вида йети. Когда я приехал, один миссионер, чей огород буквально растерзали, сказал мне: «Эти создания — такие же божьи дети, как мы с вами».
Теперь свистят по ту сторону палатки. Плохо натянутое полотно содрогается и хлопает о шест.
Я вслушиваюсь внимательнее. Бегер тяжело сопит, придавленный одеялами. Бруно — я вспомнил, что его зовут Бруно.
Во время нашего первого разговора Гулам рассказал мне, как однажды столкнулся с йети около загона своего дяди. Лицо и ладони существа были черные. Ноздри очень страшные, но почему, Гулам не мог внятно объяснить. Он оторопел, взглянув в его желтые глаза. Существо зашипело и пустилось наутек, таща под мышкой теленка яка.
Над палаткой раздается не то крик, не то рев. Я зажигаю фонарик и быстро направляю его луч на вход. Лицо в темноте щерит зубы. Сзади теснятся и напирают другие лица.