На третье утро у озера як по-прежнему блеет, ветер по-прежнему дует. Мы спасаемся от холода в палатке. Я смотрю, как двое носильщиков мастерят хитроумные лямки для своих сумок с едой.
У меня вызывают интерес расовые корни изобретательности. Ген кочевничества явно передается по наследству — не зря ведь такие расовые группы, как команчи, цыгане и тибетцы, сплошь состоят из кочевников. Как же тогда обстоит дело с качеством, которое мы зовем изобретательностью, или смекалкой? Уж не та ли это область, где подобные народы не уступают нам, если и вовсе нас не превосходят?
Я делюсь своими мыслями с Бегером и вижу, что он заинтригован настолько, насколько это возможно в его состоянии.
Сейчас золотая пора для антропологов, особенно у нас в рейхе. Ленц абсолютно справедливо заметил, что во главе нашего государства впервые стоит высокоавторитетный лидер, признающий главной политической задачей расовую гигиену. Все ученые сильно выиграли в условиях нового режима, даже несмотря на то, что мы вынуждены мириться с изрядным количеством глупостей и грубостей. Каждый из нас понимает, как важно провести точные и объективные границы между классами и расами — ведь именно научная точность убеждает рядовых граждан в справедливости и нерушимости наших законов.
Мы все внесли в это свою лепту. «Наследие предков» не пожалело человеко-часов на разработку закона о здоровом браке, особенно на определение наследственной дегенерации во всех ее многообразных ипостасях. И сам я до нынешней экспедиции успел приложить руку к развитию наиболее многообещающих аспектов евгеники — поиска новых методов увеличения рождаемости среди людей высшего сорта. Это эксперимент в масштабах целой страны, не говоря уж о том, что столь щедрой финансовой поддержкой просто нельзя не воспользоваться.
Похоже, новые припарки лишь усугубили мучения Бегера. Он не сдается, хотя раз-другой уже признавался с робкой улыбкой, что чувствует себя не лучшим образом. Днем мы останавливаемся перекусить, и я решаю лично осмотреть его ногу. Снимаю с него башмак, и мне в нос бьет такой запах, что на глаза сразу наворачиваются слезы.
— Боюсь, как бы нам не пришлось вернуться, — говорю я, разматывая грязные бинты.
У него даже не хватает сил возразить, хотя перспектива сорвать все предприятие явно приводит его в ужас.
Я приглашаю на совет нашего заклинателя града, по совместительству знахаря. Увиденное ничуть его не смущает; он бодро удаляется и через полчаса приносит какую-то мазь в деревянном горшочке. Лезет туда пальцами, обмазывает больную ногу, а право наложить свежую повязку предоставляет мне.
На следующее утро мы не находим яка-живца. Его привязь оборвана. Вокруг натоптано; следы ведут к озеру, а там исчезают. Я спрашиваю, кто ночью дежурил, однако носильщики не желают признавать себя виноватыми. В конце концов, йети — волшебные животные.
Тем не менее ночное событие явно повлияло на общий настрой нашего отряда. Когда шерпы пакуют вещи и готовятся к очередному переходу, в их действиях сквозит не то опаска, не то равнодушие. «Нас всех убьют», — тихонько говорит Гуламу один из носильщиков, полагая, что я этого не услышу. Его голос звучит спокойно — он просто констатирует факт.
Воспользовавшись небольшим снежным шквалом поблизости, я останавливаю колонну, собираю носильщиков в кружок и читаю им лекцию о происхождении снежных бурь. Я хочу внушить им, что рационализм белого человека сильнее всех горных духов, роящихся у них в голове. Кажется, полученная информация производит на них впечатление. Я спрашиваю, есть ли вопросы, и они молча таращатся на меня. Тогда я даю команду продолжать путь.
Наконец мы отдаляемся от озера, снова взяв курс в глубь бесконечных равнин. Эта перемена угнетает Бегера еще больше. «Сколько еще так идти?» — спрашивает он ближайшего носильщика. «Пока у гор не вырастет борода», — шутит тот.
Двое-трое из них порой еще бормочут что-то о пропаже своей чайной посудины. Но представители этой расы умеют перебиваться любыми доступными средствами, напоминаю себе я. Это народ, способный развести на овечьем помете такой огонь, что на нем плавится металл.