Ватсон последовал за мной и вскочил в машину. Я положил на пол кусок линолеума, чтобы пес не провалился в дырку. Соорудил ему ошейник из старого шарфа и в качестве поводка приспособил тонкий трос с моего катера. Не успели мы проехать и ста метров, как пес уже свернулся клубочком и заснул — здесь собаки весьма быстро привыкают к новой жизни.
В консульстве мне пришлось постоять у двери, нажимая на звонок, потерпеть и понервничать, пока меня пропустили в холл, и наконец безмолвный сотрудник проводил меня в помещение, не похожее ни на кабинет, ни на подсобку. Не было ничего, на что можно было бы присесть, не было ни окон, ни вентиляции, только торшер, упирающийся в стенку пустого книжного шкафа.
Собака была рядом со мной. Сидела неподвижно, внимательно смотрела на меня так, словно я был центром вселенной.
Дверь скрипнула, открылась, и вошел непонятный человек, который ничем не был похож на дипломата (даже учитывая специфику этой почти тропической зоны). Он сказал: «Здравствуйте. Вы кто?» Меня ошеломил его вопрос, я назвал себя. Он с неудовольствием покосился на Ватсона и спросил: «А у вас есть паспорт?» Выхватив у меня паспорт, он стал листать его с таким видом, словно рассматривал иллюстрации альбома «Птицы Америки» Одюбона.
«Господин Катракилис, мы вызвали вас в консульство для того, чтобы сообщить прискорбное известие. Вообще говоря, мы хотели бы лично сообщить вам о кончине господина Адриана Катракилиса, вашего отца. Смерть была установлена вчера, в 16:10 по французскому времени. От лица нашей делегации я приношу свои соболезнования. Мы не уполномочены предоставить вам более подробную информацию об обстоятельствах гибели вашего отца, но вот несколько документов и руководств по поведению французов за границей в соответствующих случаях». Непонятный человек протянул мне руку, и я услышал свой голос, интересующийся: «А вы кто?» Он что-то ответил, но слова его рассеялись в воздухе даже раньше, чем вылетели из его рта.
И вот я оказался в машине. На стоянке. Ватсон ждал, когда мы тронемся. Я посмотрел на счетчик. Я-то уже давно прошел порог в 77777.
77777
Собака лежала рядом со мной. Я слышал ее глубокое, размеренное дыхание. Одна ее лапа нервно двигалась, сокращение мышц явно происходило вследствие какой-то деятельности во сне. Я спас это животное из моря в день смерти отца и назвал его Ватсоном. Значит, я способен творить чудеса, хоть и маленькие. Мог прыгать по стенам, кидать мяч со скоростью больше двухсот пятидесяти километров в час, вызывать энтузиазм тысяч зрителей. К тому же я был членом гильдии профессионалов баскской пелоты. Я был знаком с Джои Нервиозо Эпифанио. Так же, как ему, мне доводилось quimbar y singar. Я умел разговаривать по-испански, и в некоторые моменты у меня даже получалось понимать по-баскски. Да, на свой манер я вполне умел творить маленькие чудеса.
До шестнадцати часов десяти минут девятнадцатого декабря 1987 года я был единственным сыном доктора-терапевта Адриана, кабинет которого составлял неотъемлемую часть дома моего детства и моей юности. Вчера я стал последним из Катракилисов, что для меня лично было не шибко важным назначением. В течение нескольких лет один за одним трое членов семейства самостоятельно свели счеты с жизнью. И вот совсем недавно, позвонив по номеру, данному в посольстве, я узнал, что мой отец, в свою очередь, подчинился общему правилу. Служащий по телефону не стал подробно раскрывать детали самоубийства, а только заметил, что «его поступок не оставляет сомнения по поводу его намерений». Четыре из четырех. Все Катракилисы и все Гальени, с которыми я провел детство, которые так хотели бы, чтобы я на них походил хоть чем-нибудь, все они сами предали себя в руки смерти. Последний — после того, как превысил порог в 77777 миль.
Одной простой фотографии, сделанной дешевеньким фотоаппаратом, хватило на то, чтобы перевернуть всю мою жизнь. Она оказалась гораздо более действенной, чем известие о смерти отца — этот снимок счетчика напомнил мне, кто я, откуда я, через какие гонады — семенники и яичники — шел мой путь, напомнил про эмбриональное состояние в матке женщины из семьи Гальени. Эти люди, неспособные прожить жизнь, выдержать давление собственного веса на поверхность Земли, создали меня, сформировали, расшатали психику. Я прибыл сюда, в эту круговерть Хайалиа Драйв, чтобы не ощущать себя причастным к этому распаду, чтобы избежать административного фатума, обрушившегося на меня. Но тут он появился во всей красе. С дурацкими шортами и гладким, безбородым лицом. С послеобеденными консультациями. С вечной отрыжкой. С самодовольными сентенциями и кухонной латынью. Появился, достал ведь меня здесь, выследил, как овчарка, вынюхал след по запаху, по этому затхлому семейному запаху; настиг зимним вечером в воскресенье, пока я ходил по водной глади бухты на своей яхточке. Подготовил меня к своей смерти энигматическим посланием. Заставил расшифровывать иероглифы своих мозговых извилин. Километраж его машины. Продуманное число — пять семерок. Ведь специально порулил еще немного, чтобы ее достичь. Чтобы его дешевая дилетантская теория чисел, его занимательная нумерология обрела смысл. Чтобы в момент, когда мои глаза остановились на этих семерках, я услышал его занудный самоуверенный голос, рассуждающий: «Семь? Четвертое простое число, натуральное, несовершенное, третье число Мерсенна, первое число Ньюмана — Шэнкса — Уильямса, число Вудала, число тайны и ее познания». Сбить с толку, заморочить голову, вселить неуверенность, смутить недомолвками, заставить разгадывать загадки и шифры, следовать изощренной логике больного мозга извращенного терапевта. Тихой сапой сделать побольнее. Умереть в круговороте иллюзий и намеков, в мешанине влияний и сдвигов моногенеза, с посланием, исполненным дробей и коэффициентов, однако без единого нормального человеческого слова своему единственному ребенку.