Приговор Камиллу Розье пересмотрели и заменили изгнанием, в обиходе именуемым «отсрочкой». Смерть ему не грозила, пока он не вмешивался в дела Ордена. Разумеется, за Розье, как за бывшим руководителем высокого уровня, надзор будет тщательнее, чем за рядовыми агентами. Ему придется вообще забыть о существовании Ордена и избегать любых контактов с его представителями, поскольку всякое неосторожно сказанное слово расценят как попытку вмешательства — и тогда скрыться от исполнителей воли Трибунала будет уже негде.
Такая изоляция для человека, не мыслившего своей жизни вне Ордена, была суровым наказанием. Лафонтен помнил себя в возрасте Розье и знал, что для него самого такое изгнание означало бы крах всей жизни. Впрочем, Розье воспитан иначе. И возможно, считает себя счастливчиком.
Из двенадцати агентов, участвовавших в заговоре, с девятью обошлись так же, как с Розье: им сохранили жизнь. Естественно, Наблюдателями они не останутся, более того, покинут Париж и не смогут вступать в контакты ни друг с другом, ни с кем-то еще из Ордена. Троим такого счастья не выпало. Судьи не хуже Верховного Координатора поняли идею с подсадной программой в Центральной Базе, и непосредственных исполнителей этой идеи никто на волю отпускать не собирался.
Превентивная защита.
Лафонтен достал сигарету, щелкнул зажигалкой, закуривая.
Трое. Самому младшему было всего двадцать два. Двое других постарше, двадцать пять и двадцать восемь. Думал ли кто-нибудь из них, ввязываясь в опасное дело, что все закончится так быстро и с такой трагической простотой? Им ведь не досталось почетного конвоя и права на последний каприз. Темная повязка на глазах, наручники…
Страшно видеть в каждом натворившем глупостей мальчишке подобие своего сына или внука. Молодость безрассудна! Лишь бы Арсен оказался умнее и осторожнее… Еще полгода учебы в Академии, и в списках Ордена фамилия Лафонтен будет значиться трижды.
Вернее, снова дважды.
Он нервным жестом погасил окурок и достал вторую сигарету. Невыносимо думать о себе в прошедшем времени.
Решения Трибунала, принятые после возврата к обычной работе постоянным составом, касались уже внутренней политики Ордена. На этих заседаниях Верховный Координатор не присутствовал, ограничиваясь только изучением всех решений и постановлений. Прямой необходимости участвовать в работе Трибунала у него не было, лично контролировать процесс принятия решений он не хотел. Деннис Грант наверняка отнес такое самоустранение на свой счет, но промолчал; значит, поостыл. Лафонтен обиды на него не держал, наоборот, предоставил Гранту возможность самому решить, есть ли нужда искать примирения. Грант с первым шагом пока не спешил.
…В большом зале послышались негромкие голоса; Лафонтен глянул на арку, отделявшую большой зал от малого.
В арке остановился Деннис Грант.
— Добрый день, месье Антуан. Я не помешал?
— Здравствуйте, Деннис. Нет, разумеется. Присаживайтесь.
Грант подошел, сел за стол. Улыбнулся, глянув на чашку с чаем:
— Мне всегда казалось, что ваш любимый напиток — кофе с коньяком.
— Увы, это не самый легкий напиток, а мне давно уже не пятьдесят лет.
— Да, к сожалению. — Грант посерьезнел. — Месье Антуан, я хотел… Я должен перед вами извиниться.
— За что?
— За конфликт из-за Камилла Розье. Вы были правы, я совсем потерял голову… И я очень благодарен вам за то, что вы сохранили в тайне то, что знали.
— Не стоит благодарности.
Грант снова улыбнулся:
— Да, вы всегда были терпимы к подобным вещам. Сейчас уже все позади, но… Как вы узнали?
Лафонтен пожал плечами:
— В этом деле многое решилось волей случая. Розье ухаживал за Даной, не знаю, только ради развлечения или с какой-то иной целью. Привел ее к себе домой. Она увидела в тумбочке рядом с его кроватью вашу фотографию. Из таких, что друзьям не дарят. Мне же ваши предпочтения известны давно.
Подошедший официант хрустнул накрахмаленными рукавами и поставил перед Грантом чашку с кофе. Дождавшись, пока он уйдет, Первый Трибун заговорил:
— Я не дарил ему своих фотографий.
— Как я понял, вы с ним вместе проводили время на одном из южных курортов. Снимок не постановочный, явно сделан случайно. Тайком от вас.
Грант, подумав, тоскливо усмехнулся:
— Надо же, фотография. Глупый мальчишка! Хотя злиться на него по-настоящему нет сил. И непонятно, когда все стало ложью.
— Трудно сказать, где была ложь, где правда, — заметил Лафонтен, аккуратно стряхивая с сигареты пепел. — Вам ведь тоже приходилось жертвовать своими чувствами ради того, что казалось более важным.
Грант отвел взгляд.
— Для вас все обернулось к лучшему. Все было против вас, Деннис, и я, признаться, не знал, как поступить. Не подвернись повод переключить внимание на Розье — что бы было с вами?
— Ничего хорошего, — согласился Грант. — И все-таки я не ошибся, вам об этом деле известно больше, чем мне.
Лафонтен пожал плечами. Грант немного помолчал, потом сказал:
— Вы не присутствовали на последних заседаниях Трибунала. Вас не интересуют обсуждавшиеся вопросы?
— Отчего же? Я внимательно изучал протоколы заседаний. Мое присутствие для принятия решений вам не требовалось. — Верховный погасил сигарету и отставил пепельницу. Придвинул к себе чашку с чаем. — Что-то снова неладно?
— Почему вы решили? — удивился Грант. — Ничего особенного не произошло, наоборот, все на удивление буднично.
— Ну, значит, мне показалось.
Грант не стал продолжать разговор. Он допил кофе и, попрощавшись, удалился, снова оставив Лафонтена одного.
Нет, не все благополучно, сказал себе Верховный. Не все. Грант, возможно, и чувствовал себя неправым, но искать встречи специально, чтобы попросить прощения?.. Насколько Лафонтен знал его нрав, он скорее подал бы свои извинения в завуалированной форме. Тогда зачем он приходил?
«Ищешь скрытые смыслы там, где они если и есть, для тебя неважны? — спросил он у своего внутреннего голоса. — Паранойя прогрессирует…»
Он допил чай, спрятал в карман портсигар и зажигалку и отправился назад к себе. Ни к чему заставлять Дану понапрасну беспокоиться, да и дел еще по горло.
Дана.
Какому же чернейшему отчаянию он поддался тогда, после злополучного обследования, если осмелился предложить ей жить в своем доме! И сколько раз потом благодарил судьбу за эту минуту слабости!
В самый первый вечер он ждал ее к ужину, чувствуя неловкость и гадая, как объяснить ей, что она не обязана выполнять каждый его каприз, и при этом не обидеть. Когда она появилась на пороге гостиной, он уже почти придумал, что и как нужно сказать, но забыл обо всем, едва на нее взглянув.
Ее офисный строгий костюм сменили брюки, облегающий свитер и просторный вязаный жакет; волосы, обычно стянутые в узел, свободно рассыпались по плечам, придавая ее облику тихое, домашнее очарование… И дело было даже не в красоте. В ее годы все девушки красивы. Но с ней в двери как будто заглянул солнечный луч.
Они поужинали вместе, и к концу трапезы Лафонтен уже был уверен, что не скажет недавно придуманных слов. Потому что позволить ей уйти ему не достанет сил.
Две недели прошло с того дня. Внешне все оставалось по-прежнему — Дана появлялась в офисе первой, разобрать дела и составить расписание дня к приезду Верховного. Вечером он отпускал ее и она уезжала, как будто домой. Это видели все. О том, что Дана после работы отправляется не на свою квартиру, знали только телохранители Верховного. В числе же их достоинств значилось умение замечать то, что напрямую касается их работы, и в упор не видеть остального. Они и не видели.
А он однажды поймал себя на том, что торопится домой, впервые за очень много лет. Его дом больше не казался ему пустым и холодным. Потому что теперь в нем обитало солнце. Вряд ли он решился бы сказать это вслух, в том числе и самой Дане. Но разве дело в словах?