Выбрать главу

«И долго вы намерены молчать, мадемуазель? Или впечатления прошедшей ночи слишком разнообразны, чтобы выразить их словами?»

«Нет… Я… я в самом деле дура».

«Похвальная сознательность. Теперь займитесь, пожалуйста, делом. Объяснять, почему вы не получите жалованья за сегодняшний день, не нужно?»

Она вышла тогда в приемную, пропустив слова о жалованье мимо ушей. С одной мыслью — делать что угодно, но не заслужить больше такого его взгляда.

«Тебя ищут по всем больницам и моргам…»

И она еще думала, что безразлична ему?

Больше подобных историй она не допускала. Соответствовать уровню, на который ее подняли случай и воля этого человека, столь же трудного, сколь притягательного, было нелегко, но сама сложность задачи вызывала в ней охотничий азарт. И еще была робкая, на дно души запрятанная надежда — когда-нибудь он поймет, что она может быть больше, чем хорошим работником в офисе!

Она старалась соответствовать. Привыкала к строгому этикету, вникала в тонкости орденской политики, училась разбираться в нравах и привычках людей, с которыми работал Верховный Координатор… Он был доволен ее успехами. Все чаще, обсуждая текущие дела, выслушивал ее мнение, не ограничиваясь только указаниями.

При известии о том, что он болен и нуждается в помощи, первой ее мыслью было — наконец он поймет, что она нужна ему, и что только она может помочь! Она тут же испугалась и устыдилась этой мысли; а приехав к нему для первой беседы с доктором Роше, пережила уже настоящий шок. Настолько странно и страшно оказалось увидеть его по-настоящему слабым и нуждающимся в поддержке…

Это потрясение не стало последним. Он решил довериться ей, но, казалось, все время держал ее на расстоянии. Впервые заставив его выпить успокоительное после укола, она ожидала расспросов — что за лекарство, зачем, почему? Но он так ни о чем и не спросил.

Он не усомнился в том, что принимал из ее рук. Поняв это, она испугалась. Ей еще никогда не доводилось вот так держать в руках чужую жизнь!

Она не переставала удивляться и восхищаться его силой. Сколько раз ей казалось, что болезнь возьмет верх, что на следующем шаге он упадет и не поднимется. Но проходила ночь, наступало утро, и он снова становился прежним, как будто и не было никакой болезни. И никто не догадывался, для чего он время от времени запирается в своем кабинете, никого не принимает и не отвечает на телефонные звонки.

Никто.

А она знала. Видела, что каждое новое усилие дается ему все труднее. Но не осмеливалась давать советы или, упаси Боже, жалеть! И молчала. Потому что он хотел, чтобы никто ничего не знал.

Он предложил ей жить у него в доме, и она согласилась. Согласилась бы, даже если бы не видела за привычной церемонной учтивостью отчаянную мольбу. И с тайным облегчением стала замечать, что в следующие дни хуже ему не становится. Может быть, все не так уж и плохо? Врачи тоже могут ошибаться!

А потом был этот злополучный скандал и вердикт, обязавший его отказаться от всего, что много лет составляло его жизнь. И мучительный надлом, происшедший в нем буквально за одну ночь. Может быть, он сам этого и не осознавал, но она видела, что с ним происходит.

Так гаснет забытый костер.

Она видела все. И с великим трудом снова заставляла себя молчать. Не броситься, не завопить — люди, что вы делаете?! Но он, наверно, был прав — лицо нужно держать до конца. И она обещала ему помочь.

А время уходило все стремительнее, и вряд ли он знал это хуже, чем она. Вечер в ресторане окончательно расставил все точки. То, что он решил открыть ей свои чувства — пусть в своей собственной, холодноватой манере — могло означать только одно.

Прощание.

В следующие дни она уже чувствовала, как он отдаляется от нее. И по ночам приходила в его спальню и подолгу сидела рядом. Он спал в эти ночи спокойно и тихо, так тихо, что ей становилось страшно: если его дыхание прервется, она может не услышать!

Лицо его во сне становилось спокойным и умиротворенным, каким никогда не бывало во время бодрствования. От этого еще больше казалось, что пробуждение не приносит ему радости.

Каждый день Дана исправно наведывалась в штаб-квартиру, узнавала новости, даже отдала пару простеньких распоряжений. И снова у нее все получилось. То, что Верховный сам не хочет показываться в офисе, никого не удивило и не насторожило. Вот же его секретарь, его глаза и уши.

А время убегало.

Дана решилась на отчаянный шаг — тайком взяла телефон Лафонтена и позвонила его сыну. Тот понял, в чем дело, буквально с нескольких слов, и пообещал приехать. А на следующую ночь Лафонтен отказался от лекарств, и она поняла, что опоздала. Нужно было позвонить раньше. Снова это проклятое слово — поздно!

Она тихонько велела Патрику вызвать Роше. Потом просто сидела на краю постели.

Когда за дверью послышались быстрые шаги, голоса и дверь распахнулась, Дана, оглянувшись, вздрогнула и беззвучно ахнула. Появившийся на пороге человек был невероятно похож на того, чей сон она сейчас стерегла. Только моложе.

— Отец!

Он все-таки приехал, подумала она отрешенно. Он успел.

Остальное помнилось смутно.

Кажется, она лежала поперек кровати, как собака в ногах умершего хозяина. Ее пытались увести, она стала кричать и вырываться, тогда кто-то поднял ее на руки и унес. Потом она уснула на своей постели, будто провалилась в глухое забытье. А когда очнулась, был уже полдень следующего дня. В доме висела печальная тишина, а в одном из нижних залов, убранном черным крепом, стоял на возвышении темный гроб.

…Дана свернула письмо и убрала его в конверт. Снова посмотрела на фотографию.

Читать официальный некролог в газете она не стала. Не могло там быть ничего нового, кроме заученных газетчиками слов о том, какую тяжелую утрату понесло общество, какими званиями были отмечены заслуги покойного… Черта с два это общество почувствовало утрату! И неоткуда обществу было знать, какое звание по-настоящему имело значение в его жизни. Разве газетная болтовня поможет понять, каким он был?

Этого уже никто не сможет понять.

Ей казалось тогда, что нужно уйти. В доме теперь другой хозяин, а кто здесь она? Что за человек Арман де Лафонтен, она представляла довольно смутно и не знала, как объяснить ему свое присутствие. Но как было уйти, не попрощавшись?

Она спустилась в нижний зал, долго стояла возле гроба, всматриваясь, стараясь запомнить ставшие дорогими черты. Наклонилась поцеловать…

Сзади стукнула дверь, но, оглянувшись, она никого не увидела. Пошла назад, к себе — собрать вещи. Спохватившись, свернула в крыло для персонала особняка. Нашла шофера, попросила проверить, заправлена ли ее машина. Потом поднялась на второй этаж.

У порога комнаты ее окликнул Арман и попросил разрешения поговорить.

Разговор накрепко запал ей в душу. Присутствие и особенно звук голоса этого человека вызывали у нее ознобную дрожь — настолько все было знакомо!

И очень сильно задело ее ощущение собственного болезненного промаха.

Она ничего не знала о семье человека, которого любила.

Арман же, видимо, знал, и кто она, и что делает в их доме. Вопросы, по крайней мере, задавал о другом — не нужно ли пригласить ей врача, стоит ли ей ехать куда-то самой за рулем, вернется ли она к ужину, познакомиться с его женой и детьми… И Дана, поначалу было ощетинившаяся — кому здесь какое до нее дело? — понемногу оттаяла.

Ей так хотелось поверить в его искренность! Особенно когда прочитала принесенное им письмо…

Она никуда не уехала. Можно было уйти из дома, ставшего пустым и чужим, к другому — тоже пустому. Но уйти в глухое одиночество от человеческого тепла и заботы было невозможно совершенно.

Вечером приехали жена Армана и дети: Арсен, еще более юная копия отца и деда, и Жанна, невысокая, стройная, похожая на фарфоровую статуэтку. Что сказал им Арман, Дана не знала, но они приняли ее присутствие в доме, как нечто само собой разумеющееся.

Следующие дни были похожи один на другой — в доме перебывало множество людей, у Армана все время были какие-то посетители. Ей, Дане, тоже выражали соболезнования, и она даже отвечала что-то. Потом были похороны — мрачно-торжественная церемония, без трогательных речей и всхлипываний в платочек. Это, наверно, был единственный случай, когда мирская жизнь Антуана де Лафонтена соприкоснулась с той, другой, о которой ничего не знали ни его родственники, ни коллеги-ученые, ни светские знакомые.