Они наперебой стали заключать пари, как долго я выдержу пытку солнцем и что стану делать при этом. Несколько матросов подошли ко мне и грубо срезали ножами с меня одежду, оставив только кожаные штаны, не задев при этом шип, по-прежнему, торчащий из моей руки.
Через несколько минут солнечные лучи тысячами огненных игл вонзились в мое тело. Я, закрыв глаза и сжав зубы, молча сносил пытку. Матросы притихли, моего крика они ждали с нарастающим нетерпением, готовые в любой момент разразиться торжествующим смехом. Но я не предоставил им такой радости. Несколько часов солнечный свет заливал палубу, и все это время они ждали, что я не выдержу и закричу. Я молчал: когда-то я сам подставил свое тело солнцу и молча перенес боль, неужели сейчас я не смогу с ней справиться.
Наконец, солнце скрылось за парусами грот-мачты и прекратило мои мучения. Матросы с удивлением посматривали в мою сторону. Я видел в их мыслях даже нечто похожее на невольное сочувствие и уважение. Эти грубые и сильные люди, не знающие пощады и не признающие сентиментальных проявлений души, уважали стойкость и силу.
— Скольких мы перевезли, Билли, и не один из них не мог выдержать солнца. А этот, что-то уж очень тихий. Может, он и не кровосос вовсе? Давай проверим. Подойди-ка к нему, если укусит — значит, вампир, — со смехом проговорил кто-то из матросов.
— Ага, а то привезем, а он и не вампир вовсе, давай Билли, не трусь, может его в команду нужно зачислить, а не к мачте привязывать! — подхватил кто-то еще.
На палубе завязалась шутливая возня. Матросы развлекались, пытаясь подпихнуть ко мне незадачливого Билли. Когда кто-то не рассчитав, толкнул его чересчур сильно, Билли с размаху угодил прямо в меня. Внешне я никак не отреагировал на прикосновение, хотя запах его тела, разогретого потасовкой и жарой, ударил в голову, невольно сжимая мои мышцы и наполняя рот горькой ядовитой слюной.
Билли, в ужасе отскочив от меня, ругался, так, как могут ругаться только матросы. Его товарищи хохотали в ответ и подтрунивали над ним.
Когда все угомонились и дневная вахта, поужинав, расселась на палубе, как всегда бывает в тесной компании по вечерам перед сном, начались разговоры и воспоминания бывалых моряков. Молодые же слушали их, затаив дыхание.
— Помню, года два назад, привели на борт Брукс и Тридвиг молодую вампиршу, — начал один из них, — была бы человеком, на край света пошел за ней. Хороша девка, даже смотреть страшно. Привязали ее, значит, к мачте, а молодежь так и вьется вокруг. Тронуть нельзя — так хоть посмотреть. А она все стонет да охает жалобно так, прямо за сердце тянет. Вот и не выдержал Стиф, ночью подкрался и говорит:
— Что, хочешь — все сделаю, для тебя и жизни не жалко.
А она стонет:
— Шип, — говорит, — руку жжет, нет сил терпеть, вытащи, я никого не трону. Он и поверил, вытащил шип, она ничего, стоит, только стонать перестала. А к утру-то и пропала. Нашли только оковы разорванные, да Стифа мертвого и шип пропал, искали — да где там. Говорят вампиры за такой шип, что хочешь, принесут.
— Да, на острове, когда вампир сбежал, тоже про шип говорили, он им силу дает, когда вытащат. Странно, сначала слабеют, а потом, наоборот, сила приходит.
— Брукс уже лет пятнадцать на Лорда работает, и Тридвига потом привел. Он сколько этих уродов на остров перевез?! И зачем они Лорду?
— Говорят, он их приручает. У него в пещерах уже сотня, наверное, сидит. Может, этот Лорд и сам вампир, его ж никто не видел.
— Был бы вампиром, чего бы на острове-то сидел? И зачем к нему тогда других привозить?
В их мыслях я видел этот остров. Одиноко стоящий посреди океана, он старой шляпой с куцыми рваными полями лагун, лежал на поверхности водной пустыни. Высокая гора, с чашей потухшего вулкана, с крутыми склонами, покрытыми редкими зарослями кустарника.
Посидев еще немного и выкурив трубки (многие из моряков пристрастились к этому зелью, привезенному из Нового Света), все разошлись. Все стихло.
Ночью вахту нес молодой матрос, на вид ему было лет четырнадцать. Среднего роста, с копной давно не стриженных темных волос, торчащих во все стороны от соленого влажного ветра. Его лицо, еще юное, но уже загорелое и обветренное в дальних морских походах, излучало миролюбие и любопытство. Он целый день вертелся возле меня, слушая старых матросов, которые рассказывали о том, как на этом корабле перевозили других вампиров. Мальчишка с интересом поглядывал на меня, я видел в его мыслях, что он потрясен моей выдержкой, и, сравнивая меня с другими вампирами, которых он видел раньше, отмечал мое отличие от них. Его волновал вопрос, правда ли я могу читать мысли и что случится, если я вырвусь на свободу.
— Я не стану пить кровь людей — это не в моих правилах, если это тебя интересует, — ответил я на его мысли.
Он вздрогнул от моего голоса и быстро отошел к борту. В его голове завертелось еще больше вопросов, но он боялся наказания за разговор со мной. Стоя у бакборта и нагнувшись с ведром, чтобы зачерпнуть воды, он мысленно спорил с собой, борясь со страхом и любопытством. Ему очень хотелось узнать, как становятся вампирами.
— Это очень больно и неприятно, как лежать в ледяной воде и не иметь возможности согреться — вся кровь превращается в лед. И очень страшно. Поверь мне, лучше этого совсем не знать, — ответил я на его немой вопрос.
— Как это случилось с тобой, — уже смелей спросил он мысленно.
— Случайно, это длинная история. … И печальная.
— Я слышал, как Брукс говорил, что ты очень ценный, потому, что еще чист, то есть еще не пил кровь людей. Почему? Ведь тебе уже все равно.
— Я не хочу становиться чудовищем.
— Тебе было очень больно, сегодня, под солнцем?
— Да.
— Эй, Тьери, ты чего там возишься? А ну быстро на камбуз! — закричал на мальчишку боцман, перегнувшись через бортик капитанского мостика.
«Надо же — у него мое второе имя», — отчего-то с неожиданной теплотой подумал я о парне.
Уже три недели мы были в море. Матросы, собиравшиеся сначала каждый день возле меня в ожидании представления, поняв, что я не стану их развлекать, перестали обращать на меня внимание, рассудив, что, возможно, мне и не больно вовсе, раз я еще не пил людской крови. Весть об этом, конечно же, вскоре стала известна всем. И это обстоятельство несколько сглаживало их негативное отношение ко мне. Однажды, глубокой ночью, Тьери, подкравшись ко мне сзади, набросил на плечи старую холстину.
— Спасибо, — чуть слышно шепнул я ему.
Утром все сделали вид, что не заметили ее на мне.
Капитан, которого звали Венс Барт, крепкий, суровый человек, отдавал распоряжения зычным громоподобным голосом. Я с завистью наблюдал за матросами, ловко взбирающимися по вантам на реи грот — и фок — мачт. Флейт шел в полный бакштаг на всех парусах.
Окончить школу гардемаринов, мечтать о море, стремиться к подвигам и служению родине — и вот он — печальный конец всем мечтам. Что чувствует человек, потерявший все, к чему его влекло, чему он готов был посвятить свою жизнь? Я чувствовал горькую незаслуженность случившегося со мной, мое сердце не желало принять такую несправедливость. Я знал, что внутри остался тем же романтиком и человеком, влюбленным в море. Что никакие физические изменения не смогут переменить моего отношения к жизни, к людям.
Многому меня научили Диана и Тибо, своим отношением ко мне. Зная, что я собой представляю, они не бросили меня и отдали мне каждый, что мог. Диана — свою любовь и веру, Тибальд — преданность и дружбу. И я перестал терзать себя сомнениями и страхом. Я почувствовал в себе силы жить дальше, неся в себе то, что дала мне моя человеческая природа. Потеряв Диану, я приобрел веру в силу любви, способную на жертву ради любимого человека. Разве не она хранит меня сейчас? А Тибо, с его уверенностью во мне, в мою силу воли и неспособность причинить людям зло? Разве не эта уверенность удерживает меня от многих необдуманных поступков?
Утро сорокового дня перехода выдалось пасмурным. Ветер посвежел. Черные, тяжелые тучи, опустившись низко над океаном и закрыв небо, бежали с разной скоростью: верхние быстрее нижних. Это предвещало бурю. Волны длинными валами накатывали одна на другую. Флейт, развернувшись правым галсом, взрезал их носом. Срывая с верхушек волн пену, ветер дул не менее сорока трех миль в час.