– Что ж, говори, – ответил он, подавляя вздох.
Ахия помолчал, сверля Садока взглядом, словно разъяренная хищная птица.
– Нельзя насмехаться над Яхве, – объявил наконец Ахия.
– Конечно нельзя. – Садок надеялся утихомирить пророка, благочестиво соглашаясь с ним. Пустая надежда, развеявшаяся при следующих его словах:
– Нельзя насмехаться над Яхве, нельзя глумиться над Его словами. И нельзя насмехаться над Его пророком. Даже если голову человека венчает корона, Яхве может возвысить его или низвергнуть. – Голос Ахии стих до настойчивого полушепота. Садоку почему-то подумалось о гадюках. Слова Ахии несли в себе яд, сильный и смертоносный. – Да, низвергнуть. Во прах. Его и его чужеземных женщин, его идолов, его кощунства. Он забывает, что правит по милости Яхве, что его возвели на трон для того, чтобы вершить волю Яхве. Чтобы выполнять приказы Яхве. А не для того, чтобы ставить столбы во славу распутной Ашеры и высаживать рощи для каждого ложного бога, чьих почитателей он хочет ублаготворить. Такой царь творит зло в глазах Яхве – чье имя он даже не осмеливается произнести! Такой царь творит кощунство в глазах всех людей и называет это благом. Будь проклят такой царь!
Пророк продолжал свою тираду, но Садок не обращал внимания – все это он уже слышал. «Нет, будь проклята моя надежда, что Ахия хоть когда-нибудь выскажет свое возмущение кратко. Смилуйся, Господи, молю Тебя. Ведь сегодня у царя свадьба». Несомненно, сегодня Ахия злился на жизнь еще больше, чем обычно. И, несомненно, держать в себе эту злобу он не хотел. Садок старался хранить благостное терпение. Даже Ахия не мог говорить вечно. Первосвященник ждал, кивая время от времени, когда Ахия особенно распалялся, злясь на жизнь, на мужчин и женщин за то, что они такие, какие есть.
– Проклятье падет на такую землю! Проклятье падет на такой народ! Проклятье падет на такого царя!
Ахия сделал эффектную паузу – или просто остановился перевести дух. И Садок поспешил вмешаться:
– Да, конечно. Но, если бы Господь гневался, Он бы открыто показал свой гнев.
Ахия уставился на него ледяным взглядом:
– Он открыто показал свой гнев мне.
– Я этого не видел, – твердо ответил Садок, – Урим и Туммим дают лишь благоприятные ответы. Огонь, в котором сгорают жертвы, ярок. – Он выдержал взгляд Ахии – непростая задача – и добавил: – Как бы там ни было, я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Я покорно выполняю все заветы Господа.
– Царь Соломон не выполняет.
Именно против царя Ахия направлял свою обличительную речь. Садок понял это по злобному торжеству в голосе пророка.
– Царь Соломон тоже покорно выполняет все заветы Господа, Ахия.
– Нет! Он разрешает поклоняться идолам и допускает кощунство. Он связался с чужеземками и потакает их порочным прихотям.
Ахия сделал глубокий вдох, и Садок понял, что пророк лишь начинает свою речь. Садок также понял, о чем он, очень долго и многословно, расскажет дальше. Обычай требовал, чтобы пророка не ограничивали в праве слова. Но никто не мог требовать от Садока большего, чем видимость почтительного внимания. И потому Ахия разглагольствовал, а Садок, иногда кивая, сидел и думал о том, что его добрая жена подаст к ужину: она знатно готовила и пообещала ему сегодня новое лакомое блюдо.
Но постепенно мысли его вернулись к обличительной речи Ахии. Пророк никогда не был приятным собеседником. И не находил добрых слов для царя Соломона и его двора. Но на этот раз он обвинял более напористо и злобно, чем обычно. И непрестанно возобновлял нападки на чужеземных женщин, повторяя, что в царском доме поклоняются идолам. От этого Садоку становилось не по себе. Когда-то пророк низверг царя. Ахия вообразил себя Самуилом?
Но Соломон – не истерзанный и потерявший почву под ногами Саул. Да и времена изменились. Царь теперь обладал большей властью, чем пророк.
Когда Ахия наконец смолк, Садок быстро заговорил, не давая ему начать снова:
– Ты сказал многое, Ахия. Многое. Я подумаю об этом.
– Соломон всего лишь царь, а не бог. Он ступил на опасный путь.
– Да, – кивнул Садок, – да. Я поговорю с ним.
Давая это обещание, он не лукавил.
Вечером того дня моя служанка Ривка аккуратно расстегнула и расплела на мне все, что с таким трудом создали мои мачехи. Нимра и Кешет заснули в своей кровати, и, когда я осталась наконец одна, мне вспомнились все слова, сказанные отцовскими женами в залитом солнцем саду, и я захотела вновь беззаботно посмеяться над их глупостью. И не смогла. Словно бы какая-то тяжесть лежала на сердце. Что-то вертелось в мыслях, требуя внимания. Накручивая на палец расплетенные волосы, я вспоминала все события того дня, проверяя, в котором из них залегла тень, мешавшая смеяться.