– Ты ведь не рассердилась, тетечка? – спросила она ласковым голосом. – Мой покойный муж тоже всегда был в очень натянутых отношениях с этими прогрессистами, и союзы внушали ему ужас… Ах, вот и Каролина.
Через кухонную дверь еще во время беседы с Тинеманом неслышно вошла молодая девушка. Кто видел четырнадцать лет тому назад красивую молодую жену фокусника, тот испугался бы, увидев ее воскресшей. Это были те же чистые линии головы с перламутрово-белым узким лбом и опущенными уголками прелестного рта, придававшими лицу выражение тихой грусти. Только блестящие карие глаза свидетельствовали о сильной и непокорной душе.
Фелисита вынуждена была откликаться на мещанское имя Каролины, так как ее «комедиантское имя» было выведено из употребления госпожой Гельвиг тотчас же после смерти мужа. Фелисита подошла к хозяйке дома и положила на ее рабочий столик превосходно вышитый батистовый носовой платок. Советница быстро схватила его.
– Это тоже будет продано в пользу миссионерской кассы, тетя? – спросила она, разглядывая вышивку.
– Конечно, – ответила госпожа Гельвиг, – для этого-то Каролина и вышивала, она достаточно долго прокопалась над ним. Я думаю, талера три можно будет за него выручить.
– Может быть, – сказала советница, пожимая плечами. – Но откуда вы взяли рисунок, дитя?
Фелисита немного покраснела.
– Я сама сочинила его, – ответила она тихо.
Молодая вдова быстро взглянула на нее. Ее голубые глаза стали почти зелеными.
– «Сама сочинила»? – повторила она медленно. – Не сердитесь на меня, деточка, но вашей смелости я при всем желании не могу понять. Как можно было решаться на это, не имея нужных знаний! Ведь это настоящий батист, этот кусок стоит тете не менее талера – и все испорчено плохим рисунком.
Госпожа Гельвиг быстро вскочила.
– Ах, не сердись на Каролину, милая тетя, она, наверное, думала сделать хорошо, – попросила кротким голосом молодая женщина. – Может быть, его все-таки можно будет продать… Видите ли, милое дитя, я принципиально никогда не занималась рисованием, мне не нравится карандаш в женской руке, но тем не менее я отлично вижу, что рисунок не верен… Что это за чудовищный лист!
Она указала на продолговатый листик с завернувшимся кончиком, который был так хорош, что его можно было принять за настоящий. Фелисита не возразила ни слова, но крепче сжала губы и твердо посмотрела советнице в лицо… Та быстро отвернулась.
– Ах, милое дитя, опять этот пронизывающий взгляд! – сказала она жалобно. – Право, молодой девушке в вашем положении совсем не идет так вызывающе смотреть. Подумайте, что вам говорит всегда ваш истинный друг, наш добрейший секретарь Вельнер: «Покорность, покорность, милая Каролина!» Опять у вас презрительное выражение, право, можно рассердиться! Неужели вы непременно хотите отклонить предложение этого честного человека, потому что вы его не любите? Смешно! Видно, Иоганну придется в конце концов приказывать вам!
Как хорошо должна была молодая девушка владеть собой! При последних словах она выпрямилась, кровь бросилась в ее высоко поднятую голову, на лице появилось какое-то демоническое выражение ненависти и презрения. Несмотря на это, она ответила спокойно и холодно:
– Посмотрим, что из этого выйдет.
– Сколько раз я просила тебя, Адель, не касаться больше этого неприятного вопроса, – сказала в раздражении госпожа Гельвиг. – Неужели ты воображаешь, что можешь в несколько недель переделать этот чурбан, эту упрямицу, над которой я бьюсь девять лет? Все это кончится, как только Иоганн приедет, и я трижды перекрещусь… Поди принеси мне шляпу и накидку, – приказала она Фелисите. – Я надеюсь, что эта скверная работа, – она презрительно отбросила носовой платок, – будет последней.
Фелисита молча вышла. Вскоре после этого госпожа Гельвиг и ее гостья шли по площади. Молодая мать нежно вела за руку свое больное дитя. Ее прислуга Роза и Фридерика следовали за ними с корзинами: собирались ужинать в загородном саду, а затем плести венки и гирлянды. Завтра должен был вернуться в родительский дом после девятилетнего отсутствия молодой профессор, и советница собиралась украсить его комнату, несмотря на ворчание госпожи Гельвиг.
XI
Генрих запер дверь, и Фелисита поднялась по лестнице. Узкий коридор с его спертым воздухом показался молодой девушке милым и родным. Дойдя до двери, Фелисита вынула из кармана ключ и отперла дверь, за которой была узенькая темная лестница, ведущая в мансарду.
Только один раз прошла она по крышам, и с тех пор вход в одинокую келью старой девы был для нее свободен. Первое время она поднималась наверх вместе с Генрихом лишь по воскресеньям. Но после конфирмации старая дева дала ей ключ от разрисованной двери, и с тех пор она пользовалась каждой свободной минуткой, чтобы проскользнуть наверх. Весь мрак нижнего этажа оставался позади, как только Фелисита поднималась по узкой темной лестнице. Внизу она гладила и стряпала, а время своего так называемого отдыха должна была заполнять вышиваниями, доход от которых шел на благотворительные цели. Всякое чтение, кроме Библии и молитвенника, было ей строго воспрещено. Но в мансарде ей открывались чудеса ума человеческого. Она училась с жадностью, и обширные познания загадочной отшельницы были для нее неисчерпаемым источником. Кроме Генриха, никто в доме не знал об этом знакомстве – малейшее подозрение госпожи Гельвиг положило бы ему конец. Несмотря на это, старая дева всегда внушала ребенку, что нужно сказать правду, если ее когда-нибудь спросят об этом. Но Генрих сторожил хорошо.
Фелисита остановилась у одной двери, отодвинула маленький засов и с улыбкой заглянула в комнату, из которой раздавались пение, писк и крик. Посредине возвышались две елки, а вдоль стен тянулись кустики, на ветвях которых сидели птицы.
Фелисита отворила вторую дверь в комнату, обвитую плющом, с ее собраниями бюстов и больших, переплетенных в красный сафьян книг, лежащих за стеклом в старинном шкафу. Великие композиторы разных времен разделяли в своих образах и произведениях одиночество старой девы. Она одинаково охотно играла и старо-итальянскую, и немецкую музыку. Но старинный шкаф скрывал и другие сокровища. В особых папках лежали рукописи и автографы великих людей. Эта коллекция была составлена в прежние годы, и не один пожелтевший листок был приобретен ценой значительных жертв и редкого терпения.
Фелисита застала старушку в комнате за спальней. Она сидела на скамеечке перед открытым шкафом, а вокруг нее, на стульях и на полу, лежали свертки полотна, фланели и предметы туалета новорожденного. Старушка повернула голову к вошедшей. Ее лицо значительно изменилось, и даже радость, которую оно выражало в эту минуту, не могла уничтожить следов дряхлости.
– Хорошо, что ты пришла, милая Фея, – сказала она. – Мне сказали, что к столяру Тинеману может каждую минуту прилететь аист, а у них даже не во что завернуть малютку. Наш запас еще весьма приличен, и мы можем собрать маленькое приданое, не хватает только вот этого, – она надела на свой маленький кулак розовый чепчик. – Ты могла бы сейчас сшить это, Фея, надо во что бы то ни стало доставить вещи сегодня же вечером.
– Ах, тетя Кордула, – сказала Фелисита, принимаясь за иглу, – я знаю, что Тинеману нужны и деньги – двадцать пять талеров.
Старая дева подумала.
– Гм, это многовато для меня в настоящую минуту, – сказала она, – но все-таки это нужно устроить.
Она с трудом поднялась. Фелисита предложила ей руку и повела в музыкальную комнату.
– Тетя, – сказала она, внезапно остановившись, – жена Тинемана недавно отказалась стирать твое белье, чтобы на нее не рассердилась госпожа Гельвиг, – ты не подумала об этом?
– Ты, кажется, хочешь искушать свою старую тетку? – сказала сердито старая дева, но глаза ее хитро блеснули.
Обе засмеялись и подошли к стеклянному шкафу. Этот тяжелый старинный шкаф имел свои тайны. Тетя Кордула нажала с виду невинное украшение, и на боковой стенке открылась узкая дверь. Тут находился «сейф» старой девы, вызывавший прежде у Фелиситы особый интерес, так как ей не часто удавалось взглянуть на собранные здесь драгоценности и редкости. На узких полках лежали несколько свертков с деньгами, столовое серебро и драгоценности.