Рэдерле сглотнула. В горле у нее было сухо, кожа на лице туго натянулась и высохла, точно пергамент. Ей вновь пришлось проглотить комок, пока к ней не вернулся голос.
– Он Мастер Загадок. Ему не нужно ничего говорить.
И тут она обнаружила, что стоит; и внутри ширится пустота, огромная, невыносимая. Она вслепую отвернулась от женщины.
– Значит, он завоюет меня благодаря одной загадке и утратит благодаря другой, – добавила она, едва ли осознавая, что говорит. – И тебе до этого есть дело?
– А почему еще я здесь? Ты боишься прикоснуться к мощи Илона. Так вспомни его тоску.
Безнадежная печаль хлынула, точно волна прилива, потекла сквозь Рэдерле, и вот уже она ничего не видела, ничего не слышала, ничего не чувствовала, кроме горестной тоски, сродни той, что охватила ее на Равнине Королевских Уст. Но от этой тоски она не могла бежать. С ней сплелась ее собственная печаль. Она ощущала горький запах моря, сухих водорослей, заржавевшего от постоянных морских брызг железа – то, что некогда чуял Илон; слышала унылые толчки набегающих волн о камни основания его башни, чмоканье, с которым они отступают через расселины острых позеленелых скал. Она слышала сетованья морских птиц, бесцельно кружащих по ветру. А затем услышала из мира за пределами зрения, из мира за пределами надежды музыку арфы, созвучную ее скорби, повторявшую с удивительной чуткостью ее тайные жалобы. То была очень слабая музыка, едва слышимая сквозь шелест дождя над морем и говор волн. Рэдерле невольно потянулась на звук, двинулась к нему, и все тянулась и двигалась, пока ее руки не коснулись холодного стекла, как, наверное, касались руки Илона железных прутьев в его окне. Она смахнула наваждение; музыка и шум моря медленно затихли. И вместе с ними затихли женские голоса, успевшие ее спросить:
– Все мы созвучны этой музыке. Моргон убил арфиста, отца Илона. Так на что же в мире, где все оборачивается столь неожиданно, опирается твоя уверенность?
Молчание после исчезновения гостьи было словно глубокое и грозное затишье перед бурей. Рэдерле оторвалась от окна и сделала шаг к двери. Но Лира не сможет ей помочь, а возможно, даже не поймет. Она услышала звук, который у нее вырвался и дрожа рассек тишину. Она удержала его. В ее мысли проскользнуло чужое, незнакомое лицо, теперь – изнуренное, горестное, встревоженное. Моргон тоже не сможет ей помочь, но он вынес ужасную правду и вместе с ней встретит лицом к лицу еще одну. Ее руки сами собой пришли в движение, выкидывая одежду из тюка и кидая туда собранные со столика плоды, орехи и сласти, запихивая сверху мягкую шкуру, брошенную в кресле, и снова застегивая ремень. Рэдерле накинула на плечи плащ и бесшумно покинула спальню, где оставила, точно послание, перекрученное белое пламя.
В темноте она не нашла конюшню и тогда вышла пешком с королевского двора, в скудном свете луны зашагала по горной дороге вниз, к Осе. Она помнила, что на карте Бри Осе бежит немного на юг, огибая предгорья Исига; можно идти вдоль берега, пока река не начнет сворачивать на восток. Она гадала: двинется ли Моргон на юг, покинув Остерланд, в Херун, или он сейчас, как и волшебники, на пути в Лунголд? Какая разница; ему все равно придется идти на юг, и, возможно, благодаря чуткому к опасности чародейскому уму он узнает, что она путешествует одна и пешком, ища его на Задворках Мира.
Рэдерле наткнулась на тянущиеся вдоль реки старые тележные колеи, изрытые и заросшие, и попыталась идти вдоль них. В начале бегства из королевского дома скорбь, казалось, сделала ее нечувствительной к усталости, холоду и страху. Но скорый и неуемный говор Осе вернул ее из раздумий в зябкую черную ночь. Дорога была в пятнах теней и лунного света, голос реки заглушал прочие голоса, прочие звуки. У путницы не было уверенности, слышится или не слышится сзади шорох. Древние сосны со спокойными сморщенными лицами – как у Данана – успокоили ее. Один раз она услышала поблизости треск и звериный рык, остановилась ненадолго; затем поняла, что ей вообще-то безразлично, что с ней будет, и, вероятно, им тоже. Река медленно унесла прочь шум звериной ссоры. Рэдерле шла, пока тележные колеи не оборвались вдруг среди кустов куманики и не начала заходить луна. Тогда девушка распаковала шкуру, легла и укрылась. Изнуренная, Рэдерле быстро уснула и во сне слышала музыку арфы над неугомонной Осе.
Она пробудилась на рассвете; прикосновение солнца обожгло ей глаза. Встав, она плеснула себе в лицо воды из реки, попила, а затем съела немного пищи из своего тюка. Ее кости ныли; мышцы противились каждому движению, пока она не расходилась и не позабыла о них. Прокладывать для себя новую тропу вдоль реки оказалось нетрудно. Она обходила заросшие куманикой участки, карабкалась по скалам, а когда берега сделались чересчур крутыми, подобрала разодранные полы и подалась вброд, и омывала в реке свои израненные, исцарапанные ладони, и чувствовала, как солнце падает ей на лицо. Она не замечала, как идет время, и вообще для нее не существовало ничего, кроме ее движения, – пока Рэдерле не поняла, что ее преследуют.