Инстинкт подсказывал ему сдать билет и отправиться на юг другим путем. Например, сначала в Нэшвилл, потом в Атланту, а оттуда в Новый Орлеан. Пусть это займет больше времени, но зато его труднее будет выследить.
Юрий остановился около телефонной будки, чтобы послать самому себе телеграмму в «Сент-Реджис», которую попросил вручить по прибытии, хотя направляться в этот отель он, конечно же, не собирался.
Судя по всему, дело принимало весьма неприятный оборот. Множество раз Юрию доводилось быть преследуемым полицией той или иной страны. Однажды за ним даже гнался какой-то ненормальный парень. Неоднократно приходилось Юрию участвовать в драках, особенно когда жизнь заносила его в мир трущоб и отребья и он оказывался среди низов общества в каком-нибудь баре или порту. А в Париже как-то раз его даже арестовали, правда вскоре дело было улажено.
Подобные случаи всегда были у него под контролем. По крайней мере, с такими переделками он мог справиться.
Но то, что происходило с ним сейчас, приводило Юрия в крайнее недоумение.
Им овладел сонм неприятных ощущений – нечто среднее между недоверием и злостью, обидой и полной растерянностью. Если бы ему удалось сейчас посоветоваться с Эроном! Но времени на звонок совсем не оставалось. Да и стоило ли обременять старшего друга какими-то россказнями о преследовании в аэропорту и елейном голосе, говорившем с ним из Лондона? Ему хотелось встретиться с Лайтнером, чтобы помочь ему, а не озадачивать его собственными неприятностями.
На какой-то миг Юрием овладело желание позвонить в Лондон и потребовать к телефону самого Антона, чтобы задать ему надлежащие вопросы. Спросить его, что происходит и кто та женщина, которая села ему на хвост в аэропорту.
Но у него не хватило духу это сделать. Кроме того, он был далеко не уверен, что его отчаянная выходка может принести результаты.
Именно в этом и заключалось самое страшное – у него не осталось никакой надежды на то, что в его власти что-либо изменить. Что-то случилось. Произошло нечто такое, что повлекло за собой перемены.
Посадка подходила к концу. Юрий огляделся и, удостоверившись, что в поле зрения нет преследовавшей его особы, направился к самолету.
В Нэшвилле, разыскав факс, он отправил старшинам на амстердамский номер длинное послание, в котором описал случай в аэропорту:
«Я свяжусь с вами позже. По-прежнему вам предан. На меня можно положиться. Но не понимаю, что происходит. Вы обязаны мне все объяснить. Почему мне запретили поддерживать связь с Эроном Лайтнером? Что за дама со мной говорила из Лондона? И почему за мной следили в аэропорту? Мне еще дорога жизнь. Но я беспокоюсь за Эрона. Мы ведь все люди. Что вы хотите, чтобы я сделал?»
Юрий перечитал свое послание, которое было написано в его духе – слишком мелодраматично. Подобная манера зачастую вызывала у служителей ордена либо улыбку, либо порицание. Неожиданно Юрий почувствовал какую-то слабость.
Отдав письмо вместе с двадцатидолларовой купюрой клерку, Юрий сказал:
– Отправьте его не раньше чем через три часа.
К этому времени он должен был уже вылететь из Атланты.
Вдруг его взор снова выхватил из толпы ту самую даму в шерстяном жакете с прилипшей к губе сигаретой. Она стояла возле стойки и холодно взирала на него, пока он поднимался на борт самолета.
Глава 12
«Неужели на эти страдания я обрекла себя сама? Неужели все так и кончится из-за моего эгоизма и тщеславия?» Она снова смежила веки, но пустая белая комната продолжала стоять у нее перед глазами. Майкл, повторяла про себя она, пытаясь нарисовать его образ, словно картинку на компьютере своего сознания. Архангел Михаил.
Она лежала тихо, стараясь не сопротивляться, не бороться, не напрягаться и не кричать. Лежала так, как будто по собственной воле согласилась привязать свои руки эластичной лентой к изголовью грязной кровати. Поначалу она отчаянно пыталась освободиться как с помощью физических усилий, так и посредством мысленной энергии, которая, она знала, была способна разрушить у человека даже мягкие ткани, находящиеся в глубине его организма. Однако после тщетных попыток была вынуждена бросить это намерение.
Правда, прошлой ночью ей удалось вытащить из веревочных тисков левую ногу. Она сама удивлялась тому, что умудрилась это сделать. Будто неким чудесным образом ее лодыжка выскользнула из многократно опоясывающей ее ленты, которая к тому времени превратилась в причиняющие боль кандалы. Частично высвободившись из плена, она обрела некоторую подвижность, которой тут же не преминула воспользоваться. Так, в течение долгой ночи ерзая по кровати, она в конце концов стянула с себя пропитанную рвотными массами и мочой простыню.
Конечно, это не слишком поправило дело, потому что остальные простыни были такими же зловонными и из рук вон грязными. Любопытно, сколько дней она здесь пролежала? Три или четыре? Она не имела никакого представления о течении времени, и это сводило ее с ума. Стоило ей только вспомнить вкус воды, как ей начинал отказывать рассудок.
Скорее всего, это был четвертый день.
Она пыталась припомнить, как долго человек может прожить без воды и пищи. Такие элементарные вещи следовало бы знать каждому, а уж тем более ей, нейрохирургу. Но с тех пор, как мы в своей основной массе перестали привязывать людей к кроватям и до смерти морить их жаждой и голодом, у нас утратилась потребность иметь столь специфическую информацию.
Роуан выкапывала из памяти героические истории, которые когда-то читала Вспоминала удивительные рассказы, повествующие о людях, которые во время всеобщего голода выжили, о тех, которые, невзирая ни на что, шли сквозь пургу вперед, хотя остальные от слабости валились с ног. Она не утратила воли. В этом у нее не было никаких сомнений. Но что-то с ней было все-таки не так. Когда он привязывал ее здесь, она уже была нездорова Ее недомогание – тошнота и головокружение, одолевавшие ее даже в лежачем состоянии, – началось с тех пор, как они уехали из Нового Орлеана Ей то и дело казалось, будто она куда-то проваливается. Кроме того, не давала покоя ломота в костях.
Скривившись, она слегка повернулась набок и, насколько могла, пошевелила руками вверх-вниз, вверх-вниз. Затем повертела свободной ногой и повращала связанной. Интересно, когда он вернется, сможет ли она встать?
Но тут ее вдруг осенила страшная мысль. А что, если он вообще не придет? Вдруг ему что-то помешает? Наверняка он где-то бродил как помешанный, поражаясь всему, что представало его взору, и, как всегда, делая до смешного странные выводы. Впрочем, нетрудно догадаться, что будет, если он не придет. Она просто умрет, вот и все.
Никто не найдет ее здесь.
Место, где она находилась, было идеально изолировано от прочего мира. Высокая пустая башня, затесавшаяся среди множества других, представляла собой так называемый не сдаваемый в аренду замороженный объект. Роуан избрала в качестве своего убежища эту постройку, изначально предназначенную для медицинских целей, только потому, что та располагалась в самой гуще одного уродливого мегаполиса – южного города, обильно наводненного больницами, клиниками и медицинскими библиотеками. На время своих экспериментов они могли затеряться здесь, как два листа на дереве.
Она сама включила свет, когда они впервые вошли в это здание, и, наверное, он до сих пор продолжал гореть на всех пятидесяти этажах. Правда, в комнате, в которой она лежала, было темно. Уходя, ее спутник погасил лампу, и это оказалось очень кстати.
За широкими окнами сквозь груду безвкусных небоскребов она видела темнеющее небо. Иногда заходящее солнце отражалось в серебристых стеклах домов, и те начинали так сверкать, что можно было подумать, будто небоскребы горят, меж тем как позади них в зардевшем небе вздымаются ввысь клубы белых гор-облаков.